Свободен для любви
Шрифт:
— Здорово, Бингхэм, — сказал я.
Он судорожно сглотнул.
— Привет, старина. Я уже слышал, что ты возвращаешься.
— Послушай, — обратился к Бингхэму я, поставив чемоданы на пол и протягивая руку, — извини за ту выходку с бананами. Жуткое свинство с моей стороны. Я не имел права так поступать, но был просто очень огорчен, что не получил места… Сам понимаешь. Ты, конечно, заслуживал повышения. Да и вообще, раз уж нам предстоит жить по соседству, давай позабудем о прошлых обидах и помиримся?
— Ну конечно, старина, — с ошарашенным видом ответил Бингхэм, пожимая мне руку. Воцарилось неловкое молчание. Затем Бингхэм заговорил, слегка запинаясь: — Ты меня тоже… э-э… извини за то, что я себе дополнительных
— Ничего, ты ведь вполне этого заслуживал, — великодушно сказал я.
Бингхэм просиял.
— Если тебе понадобится моя помощь, — промолвил он, — то можешь всегда на меня рассчитывать. Проф подкинул мне работенку, — добавил он. — Я уже справился с парой грыж и несколькими геморроями, а завтра меня ждет иссечение совершенно замечат бородавки. Ладно, я поскачу, старина, мне только что позвонили снизу, что какой-то потряс вывих доставили. За ужином увидимся.
Я вошел в свою комнату, чувствуя себя, как дурнушка официантка, которой только что сделал предложение красавец шкипер.
Мои новые обязанности заключались в том, чтобы приглядывать за больными в палатах, помогать в операционной и выполнять все распоряжения мистера Кембриджа. Именно в последнем и состояла главная трудность, поскольку мистер Кембридж, будучи блистательным хирургом, который вскрыл больше брюшных полостей, нежели кто-либо еще во всем Северном полушарии, отличался совершенно невероятной рассеянностью. При этом его профессиональная память была безупречна: он никогда не забывал ни единого живота. С другой стороны, он никогда не помнил дней недели, не знал своего распорядка, напрочь забывал, обедал уже или нет и прихватил ли с собой пальто. Однажды в молодости зимним утром он, как обычно, заявился в операционную, вымыл руки, переоделся и лишь тогда обратил внимание на непривычную тишину. В операционной не было ни души. Он высунул голову в коридор и убедился, что и там царит полное безлюдье. Мистер Кембридж подумал было, что перепутал операционные, но нет — на шкафчике красовалась табличка с его именем. Тогда он решил, что сегодня воскресенье, но тут же отмел эту мысль, благо был уверен, что сегодня среда, ибо по вторникам он платил за квартиру, а утром как раз вспомнил, что вчера забыл отдать хозяйке чек. Только тогда ему пришло в голову, что и улицы были необычно пустынны. Что случилось? Может, в городе всеобщая забастовка? Как был, в бахилах и стерильном халате, он прошлепал по коридору к палатам и замер как вкопанный. Это уже походило на какой-то бунт. Не только больные, но и медсестры, и даже младший персонал орали и скакали как полоумные. Нет, это просто переворот какой-то! И тут одна из медсестер, заметив его, громко выкрикнула:
— Здравствуйте, мистер Кембридж! Поздравляем вас с Рождеством!
В первое же утро я в соответствии с традицией поджидал внизу прибытия мистера Кембриджа, стоя возле статуи сэра Бенджамина Артритинга, некогда знаменитого главного хирурга больницы Святого Суизина.
— Что-то шеф задерживается, — сказал я регистратору, высоченному, худющему, весьма серьезному и довольно приятному молодому парню по фамилии Хатрик, который уже получил недавно врачебный диплом.
— Ничего удивительного, — проворчал он. — В прошлый раз, когда старик опоздал на операцию, выяснилось, что он улетел в Америку читать лекции.
Операция была назначена на девять, но лишь в половине десятого в воротах появился веселый и улыбающийся мистер Кембридж. Он притопал пешком.
— Доброе утро, мой дорогой мистер Э-ээ, и вы, мистер А-ээ, — приветствовал он нас с Хатриком, поскольку никогда не мог вспомнить имен своих помощников; я был еще признателен мистеру Кембриджу, что он сумел по прошествии двенадцати часов после вечера встреч припомнить меня. — Извините, что задержался. Мои записки у вас?
Я вручил мистеру
— Так, — сказал он, направляясь в хирургическое отделение. — Сегодня, я вижу, у нас прелюбопытная гастродуоденальная фистула. Я хочу, чтобы вы поприсутствовали, мистер Э-ээ… Ну и вы, конечно, мистер А-ээ…
То, что за этим последовало, наверняка запечатлеется в моей памяти как один из самых позорных — а может, и самый позорный — эпизодов в моей врачебной карьере. Еще будучи студентом, я иногда удостаивался чести облачиться в стерильный халат, бахилы, маску и перчатки и присутствовать в операционной за спинами ассистентов. Время от времени мне даже вручали ретрактор со словами: «Держи крепче, парень!» Однако большую часть времени я видел только спину хирурга, склонившегося над пациентом. Теперь же, став ассистентом мистера Кембриджа, я уже должен был сам снимать швы, отщипывать окровавленные кончики и накладывать повязки. Обдумывая свои действия, я натянул резиновые перчатки с особой решимостью и ухитрился разодрать их.
— Сестра! — прозвенел голос старшей сестры. — Новую пару перчаток для мистера Гордона!
Крохотная медсестра, едва заметная под громоздкими стерильными одеяниями, метнулась к стерилизатору и тут же повернулась ко мне, протягивая длинным пинцетом пакетик с перчатками.
— Спасибо, — пробормотал я. От смущения я забыл натереть увлажнившиеся ладони тальком и теперь едва ухитрился запихнуть руки в перчатки. При этом два пальца почему-то застряли в отделении для большого пальца, а пустой мизинец болтался, как оболочка кишки на ветру.
— Полидактилия [12] ? — сочувственно спросила медсестра.
Я разнервничался, сильно потянул, и чертова перчатка расползлась надвое.
— Сестра! — металлическим голосом позвала старшая сестра. — Еще одну пару перчаток для мистера Гордона!
Третью пару я натянул более успешно, хотя над каждым пальцем осталось небольшое пустое пространство, наподобие детской соски. Торопясь к операционному столу, я отодвинул в сторону тележку с хирургическим инструментарием, оказавшуюся у меня на дороге.
12
Многопальцевость (мед.).
— Эта тележка расстерилизована! — возопила подлая мегера едва ли не во всю глотку. — Полную смену облачения мистеру Гордону!
Короче говоря, к пациенту я наконец подобрался, когда операция уже близилась к концу.
— Рад вас приветствовать, мистер Э-ээ… — пробормотал мистер Кембридж. — Будьте так любезны, возьмите второй ретрактор у мистера Ы-ыы…
Преисполненный решимости исправиться и наверстать упущенное, я, как нарочно, ухитрялся все портить. Хирургические нитки для швов я нарезал недостаточной длины, несколько раз терял ретрактор, ухитрился защемить себе палец артериальным зажимом, а напоследок уронил на пол лоток с инструментами. Мистер Кембридж стоически терпел мои выходки, делая вид, что ничего не замечает.
Единственным моим утешением было то, что и у Гримсдайка все валилось из рук. Ему, пожалуй, приходилось даже хуже.
Утром за завтраком я поинтересовался, как он собирается справиться с анестезией.
— А что тут сложного? — пожал плечами Гримсдайк. — В наши дни все за тебя прибор делает. Подкрутишь в одном месте, нажмешь рычажок и — свободен как ветер.
— А вдруг ты слишком обогатишь газовую смесь?
— Ну и что? — легкомысленно хмыкнул Гримсдайк. — Насколько я знаю, старичок, вся анестезия делится на три стадии: бодрствование, сон и смерть.