Свободные размышления. Воспоминания, статьи

Серман Илья Захарович

Эта точка зрения и сейчас находит сторонников.

Иначе смотрят на историю те персонажи, которые не отрицают динамического смысла этого понятия, но видят в ней какую-то надчеловеческую силу, требующую полного подчинения себе. Так появляется в ЖКС не научное, но очень выразительное определение: «тяжелый воз истории», принадлежащее Тимофею Варавке: «тяжелый воз истории везут лошади, управляемые опытными, но неделикатными кучерами» (19, 178).

Этот образ вспоминает и Клим.

Сравните у Горького, в статье «В.И. Ленин»: «Русская интеллигенция – научная и рабочая – была, остается и еще долго будет единственной лошадью, запряженной в тяжкий воз истории России» (17, 26).

Если история – воз, а интеллигенция – ломовая лошадь, то нужен возница.

Кучер. Проблема «кучера» получает в романе неожиданное для советских читателей литературное воплощение. Только один «кучер», только одно историческое лицо, носитель власти, появляется в романе вживе, мы вместе с Климом его видим и наблюдаем. Это лицо – царь, император Николай II.

В Климе заговорила древняя русская привычка связывать с новым царем надежды на существенные перемены в жизни, на полное или хотя бы частичное обновление, в крайнем случае – хоть на какие-нибудь реформы. Такого царя – обновителя жизни видит Клим в Николае II. Клим переживает нечто вроде влюбленности в молодого царя, ждет, что он станет настоящим вождем нации; перед коронацией Клим способен поверить, что «завтра явится необыкновенный, может быть, грозный человек, которого Россия ожидает целое столетие» (19, 443).

Даже Ходынская катастрофа не меняет чувств Клима. Он жалеет не жертв Ходынки, а царя: «Как ужасно должен чувствовать себя царь!» (19, 456). Перед 9 января он говорит, что из того, что происходит в стране, «из этого равновесия противоречивых явлений может возникнуть полное равнодушие… к жизни. И даже презрение к людям» (20, 517). И тут Клим вдруг понимает, что говорит не об императоре, а о себе. В царе он видит себя в идеальном завершении. И потому так тяжело воспринимает он 9 января, которому становится свидетелем (редкий случай, когда Клим лично наблюдает историческое событие). Жалость к царю он еще испытывает, но иллюзии развеялись. Царь для него теперь – «убийца и самоубийца. Он убивает Россию…» (20, 533).

Линия эмоциональных отношений «Клим и царь» мотивирована в ЖКС очень убедительно, на всех ее поворотах. Но почему Горький столько внимания и места уделил самому бездеятельному лицу – царю Николаю II?

Когда Клим во время патриотической манифестации после объявления войны Японии ждет, что с балкона Зимнего дворца царь «скажет <…> какие-то исторические, примиряющие всех со всеми чудесные слова» (20, 468), а царь уходит, так ничего и не сказав, в сознании Клима всплывают другие имена, другие цари: «Иван Грозный, Петр – эти сказали бы, нашли бы слова…» (20, 470). Так символом становятся в сознании Клима «сильные цари», «люди дела» – Петр и Иван Грозный. Сам Горький находил и одобрял в Ленине «прямолинейность» Петра. Как с некоторым изумлением вспоминал Ходасевич: «В глубине горьковской души всегда жило восхищение силой, властью, ее внешними атрибутами… (надо было послушать, с каким восторгом рассказывал Горький о пребывании императора Александра III в Нижнем Новгороде)» 427 .

427

Ходасевич В. Белый коридор. Париж, 1964. С. 62.

Вероятно, Александр III, «царственный кучер», мог повезти и тяжелый воз русской истории. Но Николай II, как понял Клим, для этой роли не годился. Горький тоже ему в этой роли отказал. Не признал он кучерами и русских купцов – они оказались у него жертвами истории, как и было в действительности.

Итак, попробуем подвести некоторые итоги. Горький – общественный деятель в середине 1920-х годов пошел в Каноссу, написавши в 1926 году так возмутившее русскую эмиграцию письмо к Ганецкому, где говорилось об умершем Дзержинском: «Благодаря его душевной чуткости и справедливости было сделано много хорошего. Он заставил меня любить и уважать его» (29, 473).

И одновременно, несмотря на все усиливающееся его сближение с утвердившейся в России властью, Горький-художник берется за роман-хронику, роман, темой и материалом которого становится свободная мысль. А главным героем – рефлексирующий русский «интеллигент в

очках». При этом Горький не любит своего героя, не доверяет ему и боится оставить читателя с ним наедине.

Клим ищет и находит противоречия во всем. Горький его осуждает за это и пишет, что он «как бы считал себя обязанным искать противоречий. Это было уже потребностью его разнузданной мысли» (21, 122).

Удивительное определение для «мысли»! Современный читатель может увидеть в этом качестве мысли Самгина не «разнузданность», а свободу, которой в Советском Союзе ей так недостает.

Горький думал о будущей судьбе книги. Он считал, что ЖКС «интеллигенции не понравится, вообще не понравится старому поколению», то есть люди, сами эпоху пережившие, будут недовольны тенденциозностью романа. Но писателю было ясно и другое: «Новое поколение этого не поймет долго: просто там много слишком чужого для нас <…>, что, вероятно, пройдет непонятым». И все же у него была надежда, что «со временем ваши дети в этой штучке разберутся» 428 .

428

Цит. по: Овчаренко А. Роман-эпопея «Жизнь Клима Самгина» // Горький М. Собрание сочинений. М., 1961. Т. 15. С. 478.

Следовательно, Горький надеялся, что в 1960 – 1970-х годах начнется новый разбор его «штучки». Как мы видим, разбор этот только начинается. В Советском Союзе он труден из-за продолжающейся официальной фальсификации горьковского наследия; Запад и эмиграция все еще заняты сопоставлением списков горьковских благодеяний и преступлений.

Если бы Горький не думал, что созданная им художественная летопись идейной борьбы начала века станет вновь интересна на новом витке исторической спирали, он не сделал бы работу над ЖКС основным делом последнего десятилетия своей жизни. В одном Горький оказался прав: воссозданные им споры и столкновения идейных противников, весь разнообразнейший спектр философских, политических, религиозных поисков начала века, если мы (условно, конечно) отвлечемся от конкретных фактов истории, окажется зеркалом сегодняшнего дня русской жизни. И чем дальше уходит в прошлое время, показанное в ЖКС, тем ближе к нашему времени, к нашим проблемам оказывается эта «штучка». Изображая правдиво, может быть, вопреки своим взглядам многое из того, что составляло истинное содержание русской идейной жизни нашего века, Горький оставил нам очень важное свидетельское показание. В ЖКС мы находим то, что снова стало и становится почвой и материалом, источником идей для осмысления трагического тупика, в который зашла русская жизнь после того, как у власти продержались семьдесят лет любители «бежать на сто верст впереди истории», как говорит о большевиках один из персонажей ЖКС.

Вот почему ЖКС не удаляется в прошлое с ходом времени, а приближается к нам. И в этом – неожиданная современность исторического романа-хроники Максима Горького и значение того возврата к рефлексирующему герою времени, который осуществил Горький в последнее десятилетие своей жизни.

Вячеслав Иванов – наставник советских поэтов

Лев Копелев в своих воспоминаниях рассказал такую забавную историю. Однажды в компанию очень молодых харьковских поэтов (дело происходило в конце 1920-х годов) пришел постоянный участник этой компании, Андрей Белецкий, «сказал, что прочитает новые стихи и вынул из портфеля несколько аккуратно исписанных листов.

“Персей и Андромеда”.

И заскандировал негромко, гундосо, но внятно. Потом начали обсуждать. Грамотная поэмка, вполне грамотная, даже сильная. Но уж такое явное влияние футуристов! Прямо как “Пощечина общественному вкусу” или “Садок судей”. И слишком навязчивы аллитерации. “Частая сеча меча, сильна разяща плеча…”

Да это же чистейшая хлебниковщина, вроде “Смейтесь, смехачи”. На сегодняшний день – устаревшие фокусы…

– Тут говорили про Хлебникова, но я не согласен: считаю, что это скорее подражание раннему Маяковскому. Помните: “Прожженный квартал… рыжий парик… непрожеванный крик”.