Сводные. Дилогия

Майер Жасмин

Глава 30

Подхватив подписанные документы на академический отпуск, иду к девочкам, стараясь не думать о том, что это может быть мой последний раз, когда я вообще ступаю по коридорам Академии. Мимо портретов великих артистов, под высокими светлыми сводами, заполненными музыкой, голосами, смехом и нотами.

Целая жизнь, которая теперь разделена на «до» и «после».

Замираю возле стеклянных вставок на двери, за которой Майя теперь повторяет движения Сильфиды, а Розенберг ловит ее и поднимает над собой. Это могла быть я.

Но я стою за дверью и смотрю на них со стороны.

Как будто

меня больше нет в живых. Один из призраков, которые бродят в этих стенах, согласно легендам. Не могу придумать другой аналогии, слишком сильно похоже. Даже то, как Розенберг на миг оборачивается, но в ту же секунду отводит взгляд в сторону, будто не знает меня.

Некого винить. Это мой выбор.

Разворачиваюсь на пятках, намереваясь уйти, но навстречу мне идет Директор.

Он сразу замечает меня и, склонив голову набок, отчего темные волосы тяжелыми волнами спадают на лоб, внимательно смотрит на меня.

Вся моя решимость покидает меня, как воздух из лопнувшего воздушного шарика. Он принимал меня в Академию, присутствовал на моих промежуточных экзаменах, поддерживал во время каждого выступления в театре. Он был мне, как второй отец, таково его безграничное значение в мире балета и моей жизни.

И Директор, конечно, уже знает. Он узнает обо всем первым.

На глаза наворачиваются слезы, и я смахиваю их. Мне было так страшно с ним встречаться, что я надеялась улизнуть незамеченной, но не вышло. Он делает мягкий бесшумный шаг, вот почему я даже не заметила его приближение. Уверена, из всех в мужчин в целом мире он единственный, кто умеет ходить вот так.

— Неужели хотела вот так сбежать и не попрощаться, Дмитриева?

Слезы все льются и льются. Я стала страшной плаксой и не похоже, что это когда-нибудь закончится.

Директор уводит меня от дверей, вдоль коридора, легко придерживая за локоть, и останавливается возле окон, ведущих во внутренний двор. Здесь тише и почти не слышна музыка.

Там он вытягивает из нагрудного кармана платок. У него даже платок есть! Настоящий! Да я не помню, когда в последний раз тканевые платки видела. Кажется, только в реквизите костюмеров.

Директор протягивает этот платок мне.

Выдуть нос в его личный платок?!...

— Давай, давай, не стесняйся. Потом вернешь.

Потом? Разве у меня еще будет это потом?

Директор деликатно отворачивается к окну, а я максимально бесшумно пытаюсь выдуть нос. Получается плохо. По закону подлости все увертюры и подходы смолкают именно в эту минуту.

— Спасибо за платок. Спасибо… За все. За то, что верили в меня. За все, что делали. За все роли и спектакли…

— Тихо, тихо. Ты что, прощаешься?

— Я жду ребенка… И…

— И у тебя академический отпуск, да. Я знаю. Сам твой приказ подписывал, — улыбается он уголком губ. Отбрасывает темные волосы со лба и снова смотрит, слегка наклонив голову. — Но я не знал, что ты не собираешься больше возвращаться в балет.

— Я бы этого очень хотела… Но Ева Бертольдовна сказала, что…

Слезы снова текут рекой.

Разве Директор не знает, что в следующем году здесь будет не протолкнуться от желающих станцевать Сильфиду вместо меня? И никто не станет отдавать мне главные роли. Той, что уже упустила главный шанс, который выпадает раз в жизни.

— Не знал, что Ева Бертольдовна обладает даром предвидения, — снова улыбается Директор. — Думал, это никому не дано. Девочка моя… Людям тяжело признать, что выбор, которые они сами сделали, мог быть неправильным или просто другим. Пойми ее. Она прекрасный учитель, и сделала свой выбор. А ты свой. Но еще Щепкин любил повторять «Играй так, чтобы я не видел, что это заучено».

Ты понимаешь, что не каждому дано танцевать так, как дано тебе свыше? Да, Академия готовит лучших, но, если так выйдет, что тебе придется пропустить этот год, разве одно желание родить ребенка делает тебя хуже? Нет, если ты собираешься валяться на диване весь этот год и не будешь тренироваться сразу, как только сможешь это делать, то конечно! Можем ставить крест на карьере прямо сейчас! Но разве ты собираешься поступать именно так, Юля?

— Нет. Я даже сейчас тренируюсь. Меньше, чем раньше, но я не перестаю танцевать даже сейчас… И никогда не смогу.

— О чем я и говорю. Когда ты вернешься, помни об одном — не старайся танцевать лучше других. Как говорил Барышников, старайся танцевать лучше себя самой. И когда ты вернешься за дипломом, все дальнейшее будет зависеть только от тебя. А не веришь, посмотри на этот дуб. Думаешь, зачем я его здесь высадил?… Как раз для вот таких моментов.

Директор указывает на растущий в центре сквера канадский дуб, который когда-то высадил лично. А я пытаюсь провести аналогии себя и дуба, и единственный вариант, который мне приходит на ум, это то, что скоро моя талия станет такой же широкой в обхвате, как и его ствол.

— Знаешь, сколько людей сказали мне, что это безумие вести в Россию саженец дуба с другого конца света? Ну, что у нас своих деревьев не хватает? А знаешь, сколько было тех, кто говорил мне, что я даже не доживу даже до момента, когда он окрепнет и станет таким же мощным, как те канадские дубы, которые так меня впечатлили? Еще больше! А еще были те, кто все-таки промолчал, но, уверен, они думали то же самое. Но разве меня это остановило? Когда-то раньше, когда я выходил из Академии, то видел в пустом дворе только старый памятник, а после — вообще стройку. Не очень вдохновляет, правда? А я хотел, чтобы здесь было то, что могло олицетворять сердце самого балета. И нашел — вот этот дуб. Пусть мои мечты о саде во дворе Академии еще не сбылись, и пусть это только начало, но ни одно другое дерево не ужилось бы здесь, кроме этого упрямца. Я выбрал именно дуб, чтобы напоминать себе, вам и каждому человеку в этих стенах, что дуб — сильное дерево. Как и весь русский балет. Как и все мы, кто его делает. Он не сдался, Юля, этот дуб. И ты не сдавайся. Дуб пережил перелет, транспортировку, пересадку и который год терпит не самый доброжелательный питерский климат. Но не сдается. И теперь, когда я выхожу с работы, я не бегу, как можно быстрее, чтобы пересечь пустырь или шумную стройку… Я выхожу уставший, злой, разбитый, но первое, что я вижу вечером — это упорство. Жизнь. Цель. И надежду на будущее. И каждый вечер я ухожу из Академии именно с этими ощущениями. Вот, что я вижу за одним только дубом. И я хочу, чтобы ты знала, что тебе всегда рады в Академии. Мы можем научить балету, но не может научить его чувствовать. Танцевать так, как ты стала танцевать в последнее время… И понятно теперь почему, — он снова мягко улыбается. — Больше не плачь, Юля. Иди. Иди с гордостью и надеждой. Потому что там твой парень уже сотый круг вокруг моего дуба наворачивает, скоро колею протопчет.

Директор напоследок задерживает на мне взгляд, а после снова идет по коридору, заглядывая в каждую дверь. И вдруг замирает перед классом, откуда доносятся так знакомые мне ноты «Сильфиды».

Директор распахивает дверь, и дальше я слышу, как захлебывается и прерывается рояль, и раздается его громогласный крик, от которого сердце тут же выпрыгивает из груди:

— Яков! Ну как ты ее держишь?! Майя, прекрати изображать самолет ТУ-154!...

Не могу сдержать улыбки. Оглядываюсь по сторонам, шумно выдуваю нос и вытираю слезы. И выбегаю во двор.