Сводный экипаж

Слетая с обрывов, ветер свистел так, что заглушал рокот прибоя — штормило третий день, дул ненасытный норд-ост, рвал тучи, блеклые лохмотья солнца неслись по рыжей траве испуганными древними тарпанами.

Хатидже ненавидела ледяной ветер, бесконечные шторма и Крым.

Дом, последний по коротенькой улочке, дальше лишь непролазные заросли ежевики да пыльные колеи тупика — когда-то здесь разворачивались скрипучие «линейки» и шарабаны, привозившие к пляжу дачников и взыскательных городских купальщиков. В нынешние времена скрипучие татарские экипажи все чаще заменяли таксомоторы — такие же скрипучие и ободранные.

Лета больше не будет.

Остался бесконечный октябрь в Восточном Крыму.

— Хатидже, — прошептал больной, не открывая глаз и разразился булькающими звуками. Это даже не кашель. Человек судорожно выплевывает себя — разлохмаченные частицы легких оказываются на подушке, вокруг этих скользких зародышей мертворожденных гидр расплываются пятнышки влаги — розовые лужицы истаивающего снега жизни.

Нужно сменить наволочку.

— Хатидже, — с клекотом повторил он и снова уснул.

Сон это хорошо.

На самом деле ее звали иначе. Хатидже — сказочное домашнее имя, облепленное милой и глупой мишурой, крошками сусального золота. Случайное имя. Один из Его молодых коллег — тоже писатель, дерзкий и подающий надежды, утверждал что так звали юную бездомную девушку, наполовину волжанку, на половину курдянку, и он не встречал существа красивее. Лгал, конечно.

Нужно поесть.

Хатидже… Ей не нравилось это имя. Если уж брать сказочный псевдоним, она предпочла бы имя какой-нибудь героини Его книг.

О, Он бы страшно обиделся, если бы его в лицо назвали сказочником. А ей бы такой обиды и вообще не простил. Его миры, полные морского солнца, запахов прерий и джунглей, таинственных заговоров и благородных поединков, бесстрашных революционеров и тоскующих миллионеров, были правдой. Фантастической правдой. Там люди жили долго и счастливо, и умирали в один день, там не задумываясь спасали незнакомцев и незнакомок, там танцевали на воде и делали иные, бог знает какие несусветные глупости.

Были у Него и иные рассказы. С муштрой и унылой жизнью казарм, с каторжными этапами, мертвыми куликами, сырыми камерами и безнадежными приговорами. Но то бесконечное умирание, с запахом прокисших портянок и смутной грубой похотью, конечно, не являлось его миром. Он возвращался в этот ужас случайно, дабы ужаснуться и бежать в блистающий мир, к иронично-рассеянным мужчинам и хрупким невесомым женщинам. В города, чьи названия звонки как голос флейты, где не дуют норд-осты.

Так Хатидже казалось когда-то. Там, в Петрограде, когда они встретились. Ужасно давно. Ей было двадцать шесть, ему пятьдесят шесть. Магия цифр.

Он написал и о ней. Это получилась дурная книга. Мрачная и непонятная, как всегда когда Он писал о собственной жизни, пусть и переломленной неистовым писательским воображением.

Хатидже стала частью Его самого. Частью жизни несчастного человека.

Нужно поесть.

Он спал. Хатидже осторожно поменяла подушку под его головой — сквозь редкие волосы белела бледная, в рыжую крапинку кожа — умная голова старого обреченного ребенка.

Полоща наволочку в холодной воде и стараясь держаться спиной к ветру — сегодня двор продувался насквозь, стены из ракушечника ничуть не заслоняли от ледяных порывов — она думала, что эту больную голову, этот мозг невозможно было не полюбить. Он был гением. Ни тогда, на набережных Невы, ни сейчас, Хатидже не сомневалась в этом. Можно ли брезговать умирающим гением? Нет, не так. Позволительно ли убегать на ветреный двор и чувствовать отчетливое облегчение?

Все куда-то исчезло. Бешеные гонорары, друзья и знакомые, коллеги, редакторы. Болезнь, невозможность писать, очередная ли смена власти тому виной? Наверное. Им остался Восточный Крым, нищета, да визиты врача дважды в неделю. По пятницам Хатидже ходила в Оссовы — иной раз там ждал денежный перевод из столицы. Символическая помощь, помогавшая протянуть еще месяц

Они уехали из Петрограда внезапно. Продали почти за бесценок только что купленную квартиру, мебель, фарфор. Он так решил — иной раз Он, нерешительный и нервный в общении с коллегами и издателями, проявлял удивительную твердость и упрямство. В Крым — к лету, свободе, берегам полным солнца!

«Мы найдем замечательное, уединенное место, я буду много и легко писать, и ты сможешь быть собой» — обещал Он.

Тогда Он не знал, что туберкулез уже изжевывает чернотой легкие, подбираясь к полному отчаянных надежд сердцу, а Хатидже тогда была хороша. Нет, она никогда не блистала красотой, но очевидное присутствие тайны, та удивительная привлекательность, что придает женщине загадка, позволяли очаровывать тонко-чувствующих людей. Интригуя, Хатидже искушала мужчин, а Он единственный, понявший, догадавшийся, раскрывший ее тайну до конца. Как Он узнал? Хатидже точно не знала, иногда он подтрунивал над этим, хотя шутил обычно или неловко, или грубовато. Скованный возрастом и неуверенностью мальчик. Он желал, чтобы жена хорошо одевалась, неизменно была рядом, но не желал делить ее и ее тайну с кем-либо.

Три года болезни и неудач выгрызли все до дна.

Старая прищепка не желала держать рвущуюся с веревки наволочку, Хатидже сдавила пружинку зубами, чувствуя на языке вкус соли и ржавчины, крепче пришпилила хлещущую мокрую тряпку. Не должна улететь.

Зубы у Хатидже были крупные, хорошие. В остальном женщину-тайну вряд ли кто-то смог узнать: погрузневшая, коренастая баба, с растрепанными волосами цвета ржавчины и соли. Ей нужно было толстеть, чтобы держать себя в руках. «Тебе нужно есть и есть побольше. Сейчас нам не нужны неприятности» — говорил Он, покашливая в платок.

Она ходила на рынок и покупала то, что тяжелее и питательнее. Картофель, «синенькие», свиные потрошки. Лепешки пришлось научиться печь самой — так получалось дешевле, и можно было добавлять в тесто побольше картофельной шелухи и сала. Хатидже полнела, а Его приходилось кормить почти насильно — аппетит оставлял больного. Он выпрашивал папиросы, как дитя конфету, каждый раз утверждая, что никого вреда от дыма нет, и ему уже лучше — сегодня почти не кашлял.

Продукты все дорожали, а папиросы приходилось покупать поштучно. Третья революция в очередной раз повернула мир: Петроград вновь стал Санкт-Петербургом, проходили шумные перевыборы во Временный Совет Свободной России, готовилась коронация Великой княгини Татьяны Николаевны. Тратить деньги на газеты Хатидже не видела смысла — иной раз она вслух читала старые новости, сидя у постели больного — на портретах председателя Совнаркома и депутатов Новой Думы темнели селедочные пятна и желтели семена лопнувших томатов. Иной раз Он оживал, бодрился, преисполнялся надежд. Поговаривали что очередная сумма, выплаченная по репарации побежденной Германией, будет полностью обращена на восстановление русской культуры. Можно было ожидать переиздания самых удачных Его книг. С год назад докатились слухи, что будущая царица в безумном восторге от «парусной феерии».

— Когда я оправлюсь, большой роман будет уже готов. Сюжет давно здесь, — он стучал худым узловатым пальцем по центральной залысине лба. — Я готов, и если бы вот здесь белела стопка чистой, хорошей бумаги, можно было бы начать. Милая Хатидже, ты когда-нибудь слышала слово — Зурбаган?

— Нет. А что это?

— Город, в котором будут происходить главные события. Очень славный город! Мне в ухо, словно кто-то шепчет и шепчет: «бриг вошел в порт Зурбагана ранним вечером, мальчишки щурились на белоснежный корпус корабля и торопливо сматывали удочки». И я его вижу! Удивительно настойчивое видение. Надо бы перепроверить — нет ли такого города или острова в самом деле? Хотя нет. Полагаю, это литературное название. Может, его уже кто-то придумал и написал?