Свое имя

Хазанович Юрий Яковлевич

Кассир Феодосии Иванович был на редкость медлителен и придирчив. По свидетельствам людей, знавших кассира многие годы, эти черты его характера чудовищно росли по мере того, как сам Феодосии Иванович, перевалив через седьмой десяток, становился все суше и меньше. Не доверяя уже ни глазам своим, ни пальцам, Он пятикратно пересчитывал деньги, и, когда протягивал их получателю, рука у него дрожала, возможно, от сомнения.

Учитывая характер Феодосия Ивановича, в коридоре поставили деревянные диваны. На одном из них и сидел сейчас Максим Андреевич, коротая за беседой время. Кто-то спросил о сегодняшнем случае, когда

машинисту Егармину пришлось принять поезд с полуторачасовым опозданием, и старик охотно рассказывал, поглядывая на Самохвалова и Митю, стоявших поблизости.

— Приняли, значит, мы этот поезд, я и говорю своим орлам: «Влипли, мол, в поездочку, всю дороженьку слезами зальем. Известное дело — вне графика». А помощник мой как напустится: «Вы что же, Максим Андреич, и приведете его с таким опозданием?» — «Ишь, говорю, ловкий какой. Попробуй-ка, нагони девяносто минуток! Машиной рисковать, здоровье надсажать, а с каких радостей? За чужие грехи? С опозданием, говорю, приняли, с опозданием и приведем. Мы не в ответе». Тут налетели на меня мои орлы — не спрашивайте. «Только об себе и думаете! При чем тут, говорят, ответ? А долг у вас есть? У каждого, говорят, сознательного человека, окромя обязанностей, за которые ему денежки платятся, есть долг…» С одного боку меня клюют, с другого, я и ручки кверху…

Самохвалов суетливо оглянулся, словно собирался бежать.

— Слушай, железнодорожник, — наклонился он к Мите. — И тебе не стыдно? Какая это у тебя кочегарская получка?

— Третья, — схитрил Митя, разгадав хитрость Самохвалова, но еще не догадываясь, куда он гнет.

— То-то же! Некрасиво, дорогой товарищ железнодорожник!

Самохвалов прищелкнул языком и, вертя пуговицу на Митиной тужурке, заговорил о том, что такое событие, как первая кочегарская получка, принято отмечать. Покупается бутылочка беленькой, и приглашаются домой самые близкие люди: учитель, то бишь машинист, разумеется, помощник и еще кое-кто для застолья. А можно с той же бутылочкой заявиться к учителю и засвидетельствовать свою благодарность за науку и внимание. Посидеть с ним, пропустить рюмочку за его здоровье, а остальное уж он сам выпьет за успехи своего ученика…

— А ты ходил к своему учителю? — все еще улыбаясь, спросил Митя.

— А ты думал! Мой первый учитель — машинист Свиридов. Я даже заночевал у него: ноги, понимаешь, перестали действовать…

Умолкнув, они тотчас услыхали голос старика. Он продолжал свой рассказ:

— Не успел сдать паровоз — рассыльная от нарядчика: «Товарища Егармина к телефону». Прихожу. Нарядчик диспетчера выкликает и трубку мне сует. «Здравствуйте, Максим Андреич. Диспетчер Самохин вас побеспокоил. Спасибо за отличную поездку. Сейчас, говорит, рапорт подаю начальнику дороги. Уверен, что он также выразит вам свою благодарность…» А я ему: «Бригаду мою, прошу, не забудьте…» Вот какие дела бывают. Через них, моих гвардейцев, благодарность нечаянно заработал…

Самохвалов и Митя, впервые услышав о звонке диспетчера, недоверчиво уставились на машиниста.

Пожилой широколицый паровозник, с которым беседовал Максим Андреевич, догадливо ухмыляясь, взглянул на ребят:

— Что ж тут удивляться, старый? Сам же их воспитал. Сказано — «егарминский университет»!

В это время седой машинист с белыми пушистыми, как у деда-мороза, бровями, крикнул от самого окошка:

— Максим Андреич, гляди-ко очередь свою пробалабонишь…

И Максим Андреевич, схватив стоявший у ног сундучок, заторопился к кассе…

А часа через полтора Митя постучался в дом к Егармину. Максим Андреевич даже испугался:

— Что у тебя стряслось?

— Ничего, ничего не случилось, — заверил Митя, стараясь беспечной веселостью замаскировать смущение.

— Тогда зачем пожаловал? — все еще тревожась, спросил старик.

Странно, почему должно что-то случиться, чтобы кочегар мог прийти к своему машинисту? А разве нельзя так, без всяких случаев, заявиться в гости? Вот только время не совсем подходящее — сразу же после поездки, ну, за это пусть извинит хозяин…

— Если в гости, тогда заходи, прошу, — пригласил старик и заглянул в кухню: — Принимай гостя, Антоновна.

Екатерина Антоновнах бесшумно выплыла в прихожую. Лицо ее округлилось от внезапной улыбки:

— Митя? Нынче враз признала тебя, хотя давненько не видала. А у меня и самоварчик скоро поспеет… Проходи.

Старательно вытерев ноги о половик, Митя разделся, наспех пригладил жесткий ежик и склонился над своим сундучком.

— Ты что там колдуешь? — тепло проворчал старик. — Пошли в горницу.

— У меня, Максим Андреич, первая получка сегодня, — торопливо проговорил Митя. — Не вообще первая, а, как бы сказать, первая паровозная, кочегарская. Ну, и сами понимаете… — с этими словами он вошел в столовую и осторожно поставил на стол бутылку.

— Все ясно, — направляясь к столу, процедил старик неопределенным тоном. — Решил, значит, вспрыснуть этот факт… — Он ласково огладил пальцами шейку бутылки, потрогал самодельную бумажную пробку, потом поднял бутылку, поглядел сквозь нее на электрическую лампочку и разочарованно причмокнул: — Разливная…

Извиняющимся голосом Митя поспешил заверить, что другого вина в магазине не было.

— Не уважаю разливную, — брезгливо поморщился Максим Андреевич. — Я, голубок, употребляю только настоящую, с сургучной головкой, с печаткой…

Эх, напрасно Митя бегал в магазин, стоял в очереди, напрасно спешил в далекий поселок Елань — не угодил старику. Но он все же заметил робко, что в разливной водке содержится не меньше градусов и не больше вредных веществ, чем в запечатанной, и что его отец, Тимофей Иванович, насколько помнится, не отдавал особого предпочтения сургучной головке. На это Максим Андреевич ответил, что вкусы бывают разные и что, как это ни прискорбно, а придется первую Митину паровозную получку вспрыснуть чаем с вареньем. И он убрал бутылку в угол, под цветочный столик.

Похоже было, что старик и в самом деле огорчился несоответствием угощения его вкусу: как будто посуровел, от его молчаливых взглядов потянуло холодком. И только после второго стакана чая, крепкого, с вареньем из уральских «раек», он «потеплел» и почему-то стал рассказывать о Клементии Ушкове, крепостном крестьянине, рудознатце и строителе, трудившемся на демидовском заводе. Портреты Ушкова не дошли до наших дней, да и вряд ли писались с него портреты, зато сохранились дела этого подневольного уральского мастерового, чудесные дела, перед которыми бессильным оказалось даже само время. Одно из них — знаменитая плотина, построенная Ушковым и прозываемая в народе его именем.