Своя Беда не тянет
Шрифт:
— Эй! — крикнул я Женьке. Он не понял, что это ему, и продолжал шагать, высоко поднимая ноги.
— Возлюбленный! — заорал я, и это слово странно прозвучало в пустом, заснеженном школьном дворе.
Женька застыл на секунду и резко обернулся.
— Куда ты шагаешь? — крикнул я, злясь на себя. — Ворота там. Ключ у меня.
— Да я перелезу, — махнул рукой-лопатой Женька. — Чего тебе бегать?
— Ходи сюда, — приказал я, и Женька потрусил ко мне, высоко задирая ноги в кирзовых сапогах.
— Ты бы, брат, зад не морозил, мне этот забор перемахнуть как два пальца… обплевать, — запыхавшись, сообщил он мне радостно.
— У
— Да ух ты господи, справился бы, — бежал за мной Женька вприпрыжку.
Мы подошли к воротам.
— Ключи забыл, — хлопнул я себя по карманам и пошел обратно в сарай.
Женька попрыгал за мной.
— Да через забор я, чего ноги топтать…
В сарае я взял ключ от ворот, положил его в карман, но никуда не пошел, а сел на лежак. В конце концов, подумал я, я в этом сарае только ночую. Ну, иногда между уроками прибегаю сюда, чтобы попить кофе или чай — уж больно они в столовой паршивые.
— Знаешь, — сказал я Женьке, — я в этом сарае только ночую. Иногда кофе пью днем. Куда ты попрешься с такой рожей? Оставайся.
Женька вытаращился на меня глазом, который мог открыть.
— А можно? — шепотом спросил он.
— Я же говорю, оставайся, — раздраженно ответил я. Терпеть не могу чувствовать себя благодетелем. Не дай бог, руки кинется мне целовать. Но Женька не кинулся. Он сказал:
— Ты это, не думай, я не нахлебник. Если в школе чего надо… Хочешь, я территорию от снега чистить буду?
— Хочу, — сказал я. — Принесу тебе из школы лопаты. Ты только пока не высовывайся с такой рожей. Тут дети ходят, и учительницы… того, дамы все-таки.
Женька закивал и стал усиленно тереть свой единственный худо-бедно открывающийся глаз. Я испугался, что его прошибла слеза, схватил ключ от школы и выбежал из сарая.
Я люблю школу утром. Когда коридоры пустые, звуки шагов гулко отлетают от стен и уносятся вверх, на третий этаж. Когда технички гремят ведрами и возят мокрыми тряпками по полу, делая его блестящим и чистым, словно миллион ног не носились по нему вчера вечером. Я чувствую себя королем в этой утренней, пустой школе, и жду, когда хлопнет входная дверь, и первые ученики поднимут гомон в раздевалке. Девчонки оккупируют все зеркала, а пацаны походят-походят, да найдут повод начать дружески-боевые действия друг с другом. Я очень люблю школу утром. Только утром тут бывает какой-то особенный запах, до сих пор не знаю, что это такое — может, это просто запах свежевымытого пола? Только утром бывает ощущение, что новый день принесет что-нибудь неожиданное и приятное. Например, охламоны из десятого «в» выучат, наконец, по датам ход Великой Отечественной войны, а то беда у них с датами. Я с трудом смог вдолбить им сорок первый и сорок пятый года, остальные же вехи этой войны они озвучивают даже с цифрой «тысяча восемьсот». В общем, есть, над чем работать. И это радует.
Открыв школу, я стал командовать техничками, распорядившись, особенно тщательно промыть спортзал и помещение тира. Тиром я особенно дорожил. Пацаны визжали от восторга, когда помогали мне его обустраивать — продумывать ловушки и отражатели для пуль, устанавливать мишени. Помещение под свою идею я выклянчил у Ильича на первом этаже, и все, что было связано с тиром, обставил особой, важной атрибутикой: оружие выдавалось только под роспись, комната была на сигнализации, на двери дорогущий кодовый замок. А также я взял за правило каждый раз, когда закрывал тир, опечатывать его.
Я содрал бумажную полоску с двери, открыл замок, и впустил в тир техничку с ведром и шваброй. Мытье полов здесь происходило исключительно под моим присмотром.
— И чего ты меня всегда караулишь? Что, думаешь, я твои ружья попру и торговать ими пойду? — раздраженно проворчала под нос баба Капа, начиная возить плохо отжатой тряпкой по полу.
— Тряпочку получше отжимайте, — посоветовал я ей. — Каждый должен делать свое дело хорошо.
— Вот и делай. Я же не учу тебя патроны вставлять.
— И слава богу, что не вы меня учите вставлять, только тряпочку все равно получше отжимайте, а то сохнет долго и разводы остаются.
— Это у тебя разводы, а у меня — узоры, — пробурчала баба Капа.
Странные люди, эти женщины. Даже если ей без двух дней сто лет, даже если ей можно играть Бабу Ягу без грима, и даже если ее статус определяет ведро и тряпка, все равно последнее слово должно остаться за ней. Бабе Капе плевать, что я не последнее лицо в школе, правая рука директора, и вообще, незаменимый человек. Она тоже и правая рука, и незаменимый человек. Потому что, помыв полы, бежит вниз, исполнять обязанности гардеробщицы. А кто пойдет махать тряпкой за пятьсот рублей в месяц, а потом весь день таскать тяжелые дубленки учеников за то же количество рублей?
Я промолчал, не дав ей больше возможности тренировать свое остроумие. Устал я от женского юмора.
Дождавшись конца уборки, я закрыл тир и пошел в учительскую. Там, у зеркала, уже крутилась новая учительница рисования и музыки Марина Анатольевна. Она устроилась в школу недавно и была самой молодой, самой хорошо одетой, самой стройной и самой красивой учительницей города. Еще она была самой натуральной блондинкой, и никогда не закалывала длинные волосы. По-моему, она искренне не понимала, почему я — единственный в школе мужик востребованной внешности и возраста, до сих пор не извелся от любви к ней. Впрочем, сегодня она пошла на абордаж.
— Глеб, — намеренно грудным голосом обратилась она. Марина была единственным человеком в школе, который никогда не называл меня Петей, потому что в школу пришла, когда я уже стал Глебом. — Глеб, я зацепилась. — Она подергала задранной вверх рукой.
Я посмотрел, за что она там зацепилась, и вынужден был признать, что самая-самая не врет. На запястье у нее красовался золотой браслет, а на нем висюлька — якорек, выполненный до безобразия натуралистично, с запилами в виде рыболовных крючков с обеих сторон. Этими крючками она намертво запуталась в своих распущенных волосах. Может, она и специально это сделала, но не оставлять же девушку с задранной рукой ходить по школе. Я стал осторожно отцеплять якорь, распутывая светлые волосы.
— Глеб, ты не знаешь, какой идиот утащил с подоконника мой кактус? Это очень редкий вид, ему нужна солнечная сторона и особый режим полива. Я принесла его из дома, потому что у меня все окна на север, вдруг смотрю, нет моего кактуса.
— Не знаю, — пожал я плечами. — Мне показалось, он вечно сухой, думал, может, домой кто забрал поухаживать.
— Поухаживать! — фыркнула Марина. — Зальют ведь, заразы! Его зимой ни в коем случае нельзя поливать. Тогда он зацветет. Раз в сто лет.
— Можно не дождаться, — вздохнул я, борясь с паутиной светлых волос.