Священник Глеб Якунин. Нелегкий путь правдоискателя
Шрифт:
Священник Сергий Желудков
Оба священника продолжали служить на своих приходах. А документ читался где-то в верхах, печатался за границей, передавался по «Би-Би-Си», и так прошло три месяца. Вскоре после подачи письма Карелин вместе с отцами явился к Анатолию Васильевичу Ведерникову домой с этим письмом. Они с упоением читали его вслух друзьям. Не будучи людьми, привыкшими к собственной письменной продукции, они были довольны не самим фактом, а формой. Отец Александр с юмором вспоминал: «Надеюсь, меня простят за некоторую комичность изображения – назревала трагедия, но комичность заключалась в том, что они читали вслух – а там семьдесят страниц на машинке! Я, для упражнения в терпении, присутствовал и слушал это чтение, и вскоре знал письмо наизусть. Самая забавная история приключилась, когда мы с отцом
Священники Александр Мень и Сергий Желудков
Потом устроили чтение у Анатолия Васильевича. Полагаю, что Анатолий Васильевич был несколько оскорблен, что ему вслух читают документ такой длинноты. К концу чтения я почувствовал, что все накалились до предела. Я предчувствовал, что сейчас произойдет взрыв. Но было поздно, надо было ехать за город домой, я сказал всем: «Арриведерчи» – и уехал. Позже мне рассказывали – когда окончилось чтение, позеленевшие слушатели вскочили, и началось побоище. Карелину говорили: «Что вы тут написали, гордыня!» – а он кричал: «Федор Студит тоже так говорил!» Произошло бурное препирательство – малоизящное и совершенно бессмысленное»7.
Отец Александр Мень вспоминал: «В среде рядового духовенства это вызвало большой отклик. Я в то время учился на заочном отделении Ленинградской духовной академии. Приезжали священники из самых разных краев страны – многие слышали об этом по радио, собирали для них деньги и вообще были страшно вдохновлены их действием. Отношение изменилось лишь потом, когда выяснилась диссидентская позиция подписавших письмо священников. (Я тогда уже употреблял это слово, хотя в политике оно еще не присутствовало: я употреблял его на более законном основании, потому что диссиденты – это церковные раскольники, оппозиционеры церковные, а вовсе не политические.) Я им говорил, что диссидентская позиция не поведет, куда нужно. Но пока они все-таки еще считали меня «своим» и на торжественные молебны в честь месяца или еще какого-то юбилея этого дела меня приглашали. Конечно, Феликс был заводилой. Это были бесконечные пророчества, без конца говорили, что вот-вот поднимется все Православие и что патриарх Кирилл Болгарский на каком-то званом обеде сказал председателю Совета по делам религий, Владимиру Куроедову: «Что-то у вас непорядки, раз такие письма пишут». Впрочем, этим все и кончилось. Приходили к ним сочувственные письма из-за границы от отдельных частных лиц, присылали им деньги, помогали. Но, бесспорно, позиция ими была занята крайняя. Никакой поддержки на самом деле не оказалось. Все схлынуло и погасло.
Священник Александр Мень. Середина 60-х годов
Наступил решительный момент. Я думал, что важно им сохраниться как священникам. Я их умолял сделать все, чтобы сохранить себя на приходах. Таким образом, письмо письмом – они войдут в историю, они совершили акт своей гражданской и церковной честности, – но они продолжали служить Церкви. Однако диссидентство начинало в них играть. Причины были разные. Феликс Карелин был просто экстремист, его несло. Фантастический человек. А Глеб – человек искренний и горячий. Что касается Николая Николаевича, то он – человек безапелляционный, и, заняв какую-то позицию, он всегда говорил: «Вот так, так, так», – авторитарный был человек и признать свою ошибку не мог (в тот момент его это подвело). Это я сейчас говорю не в осуждение – дела давно минувших дней, – а для истории.
Священник Александр Мень и Глеб Якунин. Начало 60-х годов
Вызвал их митрополит Крутицкий и Коломенский Пимен8, избранный позже патриархом, и предложил им написать объяснительную записку с тремя пунктами. Первый пункт, если не ошибаюсь, – не изменили ли они своих взглядов; второй пункт – что они собираются дальше делать, и третий пункт – не собираются ли они извиниться перед епископатом за нанесенное оскорбление. Вместо того, чтобы сесть и написать вежливое письмо, мол, мы никого не собирались оскорблять, мы написали это с церковных позиций и с гражданских, и что это скорее наше вопрошание, нежели обличение (а ведь текст был очень обличительный, там было чуть ли не полторы страницы цитат из пророка Иезекииля, хотя начинался: «Нижайшие сыновья Святейшего Патриарха, пишем»9), а потом они ему сообщили, что пишется в Писании и так далее. Но они не стали этого писать, а пошли к Феликсу, который им,
13 мая 1966 года они были запрещены в священнослужении указом митрополита Крутицкого и Коломенского Пимена (Извекова). Ему патриархом Алексием I было поручено провести увещевательные беседы со священниками Глебом Якуниным и Николаем Эшлиманом. После беседы патриарху Алексию I был представлен доклад, на котором 13 мая 1966 года последовала резолюция: «<…> считаю необходимым освободить их от занимаемых должностей с наложением запрещения в священнослужении до полного их раскаяния, причем с предупреждением, что, в случае продолжения ими их порочной деятельности, возникает необходимость прибегнуть в отношении их к более суровым мерам, согласно с требованием Правил Церковных». 23 мая священники Глеб Якунин и Николай Эшлиман обратились с апелляцией в 1966 году в Священный Синод по этому поводу. 8 октября 1966 года Священный Синод постановил: «Имея в виду Апостольские правила 39 и 55 и IV Вселенского Собора правило 18, – запрещение Святейшим Патриархом священников Московской епархии Н. Эшлимана и Г. Якунина, до их раскаяния, наложено справедливо; апелляцию их, грубую и вызывающую в отношении Святейшего Патриарха, о снятии с них запрещения, – оставить без удовлетворения».
Священники решили ответить обличением патриархии – что их незаконно запретили. Протоиерей Владимир Тимаков вспоминал: «Время шло, «декабристы» (так отец Владимир называл двух священников, поскольку свое письмо они подали в декабре 1965 года – С.Б.) написали патриарху новую петицию. Наша с отцом Александром Менем задача была – убедить ревнителей веры в том, что если уж и писать воззвание, то приемлемое и по содержанию, и по объему. Нам удалось уговорить отца Николая и отца Глеба обсудить все в спокойной обстановке у меня дома. Для помощи в работе над письмом мы с отцом Александром пригласили отца Всеволода Шпиллера. Это был вынужденный маневр, поскольку мы понимали, что лично у нас не хватит ни сил, ни авторитета для достижения цели.
Выслушав меня, отец Всеволод задумался, но потом дал согласие. «Декабристов» же мы просто поставили перед фактом встречи со Шпиллером. В беседе с Эшлиманом и Якуниным отец Всеволод был, как всегда, на высоте. Выслушал их аргументы и, не выражая прямо своего несогласия, весьма красочно показал, что письмо недостаточно аргументировано и не выдерживает никакой критики ни с фактической, ни с этической стороны. Заседали мы, помнится, не менее трех часов. Говорил, в основном, отец Всеволод, которого мы с отцом Александром всячески поддерживали. В конечном счете, отец Всеволод описал итог, к которому приведет письмо, если оно будет получено патриархом в таком виде, и посоветовал «декабристам» доработать текст, подойдя к этому с предельной ответственностью. Результатом встречи стало то, что второму обличительному письму хода дано не было. Первое письмо в какой-то мере все же встряхнуло интеллигенцию, второе – не увидело света»11.
Один из архиереев как-то ехал с другом отца Александра в машине, ему кто-то сказал: «Что ж вы погубили двоих ребят – они молодые, горячие, надо было с ними поговорить». – «Да, – ответил он, – мы-то их не знали». Первое, что сказал Митрополит Пимен, когда вызвал Эшлимана: «Так-то вы меня отблагодарили, Николай Николаевич!» (Он многое сделал для его рукоположения). А тот ответил: «Я вам лично ничего плохого сделать не хотел, но я должен был свидетельствовать…» На что митрополит Пимен, отбывший при Сталине два лагерных срока, сказал: «плетью обуха не перешибешь».
Прошло длительное время, западная пропаганда о них начала забывать. Отец Александр предпринял последнюю попытку: «Мне было жалко, что они потеряны для Церкви. Поэтому на свой страх и риск пошел к митрополиту Никодиму (Ротову), зная, что это единственный человек, который способен вести диалог, и сказал: «Владыка, я этих людей знаю. Это люди хорошие, выступали честно и искренно. Я считаю, в ваших интересах, как председателя Отдела внешних церковных сношений, этот инцидент ликвидировать. Но думаю, что ликвидировать это иначе как посредством личной встречи невозможно. Политика показывает, что личные контакты дают больше, чем любые взаимные проклятья. Не согласились бы вы встретиться?» Он говорит: «С удовольствием встречусь!» Я говорю: «Ваше преосвященство, я им не сказал, что пошел к вам. Это я сделал на свой страх и риск. Если бы я им сказал, то, быть может, они бы воспротивились, а так явочным порядком я им скажу». Отправился я с одним священником к ним. А у них, как всегда, сборище, в которое входили Капитанчук, Регельсон и другие. Я докладываю: «Отцы, патриархия в лице митрополита Никодима хотела бы с вами поговорить. Я был там». Они говорят: «Ну зачем ты пошел к нему? Незачем с ними разговаривать! Мы не желаем с этими типами иметь дело». Я говорю: «Вас не убудет. Пойдите, поговорите – вы ни разу ни с кем не вступили в диалог, нельзя же так… Пускай они злодеи-негодяи, но вы-то люди – пойдите!» «Нет! Ни за что! Ляжем костьми и даже говорить с ними не будем. Это же мразь и мелочь какая-то!»