Святая, чужая, суженая (= Пленница тамплиера)
Шрифт:
Полина Копылова
СВЯТАЯ, ЧУЖАЯ, СУЖЕНАЯ
(журн.название "Пленница тамплиера")
Повесть
Пустой большак огибал пологие холмы, как высохшее русло. Судия Бреон помнил такие со времен Первого Похода. Он поймал себя на том, что ждет чуда; боясь радоваться, строго поджал губы: чудо - не подарок, не праздник и не счастливый случай, чтобы его ждать или предполагать. Но волнение не слабло. Что за мальчишество в тридцать-то пять лет, после двух Походов, возведения в сан Судии и десяти лет законного брака? Этельгард, верно, уже в пределе замка своей матушки: едет шагом - спешить некуда, и беседует с наперсницей. О чем бы? Тут он устыдился своего желания знать, и вернулся к мыслям о том, что ему было поручено. В донжоне - у самого цоколя - приготовлено узилище - холодное, но сухое. Зимой туда можно поставить жаровню, летом сойдет и так. Постель - сенник и войлоки. Здесь же стол и скамья - чтобы есть не с пола и не с колен. Еда с поварни замка. Для умывания и оправки подавать будет стражник. Одежду стирать и чинить - вместе с холопьей. Возможно, будут и поблажки, если заложница окажется смирной. А если нет - пригодится ножная цепь: ее укоротят на столько звеньев, сколько потребуется для укрощения ШъяЛмы, возлюбленной ШъяГшу, Снежного Тигра Гор. Ее прибытия он и ожидал на надвратной башне своего родового замка.
Конвойный отряд приближался ходкой рысью. Блестели шлемы, сверкали копья, облачной белизной сияли кот д'арм, меченые у сердца крестом. Едва стало возможно разглядеть лица, он высоко вскинул правую руку, приветствуя братьев по вере и оружию. Въехали. Воины спешивались и кланялись; он принимал поклоны коротким кивком, глядя поверх макушек на кожаный возок. Возок был зашит. Внутри было тихо. Внутри было лихо. Судия Бреон невольно положил ладонь на рукоять меча. И возок стали распарывать. Дратва поддавалась ножу с тугим треском. Наконец, сверху донизу разошлась черная прореха, и в ноздри Судии ударила густая
– голос Судии язвил теплый воздух остриями льда. Хмурые воины хорошо знали цену его словам - многие лица покрыла бледность. Бреон этого не видел. Пересилив тошноту, он склонился над женщиной, потом и вовсе опустился на колени. Липкое от сошедших потов, словно бы смятое лицо. Возле глаз черно. Черен и рот. - Раскуйте быстро! Сколько времени она была в возке? - Три седмицы... Едва стали возиться с оковами, она дернулась всем телом, и разлепила веки. Судия встретил бессмысленный взгляд и сообразил, что может не знать наречия, на котором с ней говорить. Он не владел горским. В его распоряжении были только родной язык равнины и святая вульгата.
Когда полумертвую заложницу подняли в верхние покои донжона и, как кожу с размякшей рыбины, сняли с нее лохмотья, Судию снова замутило. Узкая спина уложенной ничком на скамью ШъяЛмы была исполосована кнутом, и шрамы все как один гноились. Он отвернулся, мучаясь тем, что испытывает омерзение и презрительную жалость - словно к издыхающей суке - к женщине, чья краса, наверное, была неописуема, раз ее выбрал окаянный ШъяГшу. Такого ШъяЛма, даже обесчещенная, не заслуживала. Уложили пленницу не в узилище, а в гостевом покое. Возвратившись к себе, Судия написал супруге послание с настоятельной просьбой вернуться как можно скорее. ... Раскосые соски на слабых грудях, худые ребра, яма живота, ниже кочкой выпирает срамное, - все тело изжелта-водянистое и квелое, как побитая заморозком груша... Бреон стиснул зубы. Ни одна из тех, кого при нем пытали воронкой, тисками или огнем, не стояла перед его внутренним взором так долго.
На другой день голубь принес из владений княгини Уты весть о том, что Этельгард спешно возвращается. И в этот же день ему сообщили, что заложница окончательно пришла в себя. Умерив, сколько смог, волнение, он вошел к ней. Резкая до мурашек мысль: не красива. И по крови явно не т'хоаргэ: такие лица, конечно, не столь изможденные, во множестве попадутся на любой городской улице. Это облегчило ему первые слова - приветствие и вопрос, на каком языке она предпочтет говорить. - Я владею вашей вульгатой, - негромко прозвучало в светлом воздухе покоя, словно сам воздух и прозвучал. Неужели правда то, что ШъяГшу учит языки тех племен, которые намеревается покорить? И то же самое - в заводе у его... Кажется, горцы называют таких женщин - не жен и не наложниц спутницы, да. - Очень хорошо, - улыбнулся Судия, радуясь, что теперь может по-людски сочувствовать благородной пленнице, а не жалеть... Он так ретиво погнал стыдное воспоминание, что тряхнул головой, и старательно зачесанные назад волосы (из-за них он научился держать голову неподвижно и чуть закинутой) оказались на плечах. Волосами он гордился, их же и стеснялся: копна светлого золота любой даме на зависть. - Вам сообщили, под чьим вы кровом? - Да. Вы - Мирской судия Пресвитерианства. Я правильно титулую? - До точки. А вы - Спутница Снежного Тигра Гор?
– переложенное на вульгату, титулование прозвучало неожиданно значительно. - Это - кратко.
– ШъяЛма растянула уголки больших темных губ. Улыбка ее почти обезобразила.
– Впрочем, это ли - предмет разговора? - Нет, иное. Вы - заложница Пресвитера, я отвечаю за вас. Цена вашей жизни - мир между Пресвитерианством и ШъяГшу. Стоит ШъяГшу нарушить мир ... Судия смолк, сощурился. По движению ее подбородка понял - смысл недосказанного ей ясен.
– А теперь скажите - кто так жестоко с вами обошелся? ШъяЛма опустила глаза. - Какая разница, Судия... - Бреон. Обращайтесь ко мне по имени. Титулование положено только во время суда. Так кто? - Князь Сигрид. - Почему? Она промолчала, как молчат, когда пожимают плечами, не зная ответа. Наверное, ей больно пожимать плечами, и она усилием сдержала привычное движение. - Я знаю Сигрида. У него крутой нрав. Но он не может назначить экзекуцию без причины. Скорее всего, вы его чем-то оскорбили, сами того не зная. "Не зная - да и откуда ей было знать - что Сигрид - мой брат". Бреон так же не знал, почему не сказал ей об этом сразу. Как если бы хотел выглядеть в ее глазах лучше, чем был - хоть он и не в ответе за суровость брата своего Сигрида. И он поспешил внести ясность.
– Я и Сигрид - в близком родстве. Он - мой младший брат. Между ними словно дунуло сквозняком. Женщина сглотнула, зрачки ее скользнули в сторону. - Поэтому я хочу знать причину его жестокости. Как брат его по крови и вере и как Судия над всеми мирскими братьями. - Я посмеялась над ним... Бреон... - И что стало поводом для смеха? - Его лицо. Он обгорел на солнце, как мальчишка. Ему невдомек, что маски горцев - не для устрашения и не для защиты от сглаза. Это объяснение чуть не довело Бреона до обиды за брата. - Он погорячился. Надеюсь, добрый прием, оказанный вам здесь, хоть частью загладит последствия его горячности. Моя супруга Этельгард приедет со дня на день. Вы будете под ее опекой... Она слушала светловолосого варвара вполуха, и отвечала машинально пригодилась выученная в студенчестве латынь. Ее беспокоили еле слышные пока хрипы за грудиной. Ее зашили в возок, когда она свечкой оплывала в лихорадке. Вялая пневмония легко перерастает в туберкулез, который ничем здесь не взять. Стало тошно от страха. Надо пить молоко! И сырые яйца. И мед. И упросить - конечно, его, Бреона, а не его супругу, чтобы пускали хоть на стену... Нет, на стену не пустят. Да куда угодно, где солнце!
Снимая Этельгард с седла, ощущая в ладонях тепло ее чистой плоти, Бреон вдруг сообразил, что жена его будет опекать женщину, чьи груди и срамное он видел, как видел сосцы и петли своих гончих сук. Нет, он не может умолчать о том, как ему случилось увидеть заложницу голой. Иначе ее стыдная нагота будет между ним и Этельгард, как нечистая лигатура. После трапезы они об руку отправились к заложнице - и перед каждым поворотом он думал, что сейчас легонько придержит жену за локоть, и расскажет... Но так и не рассказал. Этельгард назвала заложницу "милая" и спросила, не ли в чем нужды. "Нет, благодарю вас, благородная дама, всего в достатке" - ответили губы ШьяЛмы. И этот правильный как будто ответ (именно так благородному пленнику отвечать и полагалось) прозвучал так, словно был вынут совсем из другого разговора.
Строгость Этельгард напоминала строгость отличницы, выбранной в старосты. Ее реплики были отработаны до последнего обертона. Вся в белом, со склоненным лицом зависающая над постелью, она была эффектна. Разумеется, от нее терпко тянуло недельным потом, а край головного покрывала лоснился - не стиран с тех пор, как вышит. ШъяГшу однозначно бы побрезговал. Для него наложницу мыли целый день. Впрочем, наложницы были до того, как птица угодила прямехонько в мотор ее "Цессны". Ей повезло. Винт заклинило, но в штопор "Цессна" не сорвалась, и подчинясь сданному на "отлично" пилотажу, соскользнула по ровненькой глиссаде на тихие воды горного озерца. Воды было по пояс. Голубоватые камни на берегу сияли под полуденным солнцем, их тени были почти черны. Ни былинки. Она перевела взгляд выше, чтобы сориентироваться по очерку скального гребня. На узком карнизе стоял... тигр? Матовый мех голубел в тон камню. Размытые серые полосы казались игрой света. А из под пушистых подусников спускались сабельные клыки - их объемная твердая белизна резала глаза. Саблезубый... Поначалу изумление даже не дало ходу страху. Потом она стала пятиться по мелководью к притопленной "Цессне". Саблезубый спустился - стёк - со скалы и встал у самой воды, приподняв переднюю лапу. Все ее сознание ушло во взгляд - говорят, если глядеть в глаза зверю, он в конце концов струсит. Видимо, тигр думал то же самое о людях. Потом сбоку, за пределами ее поля зрения, коротко простучал сорвавшийся камешек. Тигр повел грузной головой на звук. Неровный стук сменился хрустом ускоряющихся шагов - по берегу быстро шел человек: длинные белесые волосы, облегающая блестящая безрукавка поверх тесной - водолазки? Но когда он приблизился, она разглядела, что безрукавка состоит из крошечных плоских колечек, и под ней - узкая замшевая одежка. Лицо беловолосого было скрыто расписной маской. Сквозь раскосые прорези в нее вперились прозрачно-серые, с кровянистым отливом глаза. И только в чем-то окончательно уверившись - она уловила, как потеряла напряжение его осанка - он открыл лицо. Скуластое, резко выточенное, азиатское - при этом белобровое и нежно-розовое. Он был альбиносом. И она, помнится, подумала,
– гортанно спросил он, как будто у него было перехвачено горло. Она попугаем повторила это "Шъя", скопировав интонацию и показав на себя. - ШъяЛма?
– увереннее протянул он. Она почувствовала, что не стоит называть свое паспортное имя. И глазами выразила согласие. - ШъяГшу, - он подчеркнуто склонил голову. Вскинул. Тигр подался было вперед. Резкий окрик уложил зверюгу на осыпь. Имя, которым назвал ее альбинос, означало "Звезда Полудня". Его имя было Снежный Тигр Гор.
– Она просит книгу, Бреон. Судия обернулся к жене. На кончике его пера - он делал пометки в допросном пергаменте - налилась чернотой опасная капля. - Книгу? Какую же? - Она говорит - любую. Я в затруднении. Бреон бросил перо в чернильницу. Он уже давно заметил, что Этельгард пребывает в затруднении относительно ШъяЛмы, не в силах понять, что у той на уме. - Что же тут затруднительного? Пошли ей Священное писание, и Анналы. Может статься, она проникнется учением Христовым и обратится.
– он поймал себя на том, что сказанное им звучит насмешливо, и подосадовал на себя. - Чтобы она обратилась, с ней нужно вести беседы. Стоит поговорить об этом с отцом Лотарем. - Не ранее, чем она все прочтет и выскажет свое мнение.
– Судия уловил на лице супруги тень очередного затруднения, и пообещал, - Я сам с ней побеседую.
Библия была, как Библия - неподъемная, с золотой застежкой. Куда интереснее оказались Анналы. Как пояснила Этельгард (она, величаво нависая над постелью, говорила, а два прислужника сгибались под тяжестью фолиантов), их на склоне лет начал писать сам Пресвитер Иоанн. И с тех пор в Палату Пресвитера в Абе для сведения многих монастырских летописей в Анналы каждая обитель Пресвитерианства ежегодно посылает летописца. Подлинные Анналы состоят из более, чем пятисот фолиантов. А по замкам рассылаются "бревисы", подробность которых зависит от знатности заказчика. Наизнатнейшие могут заказать и полную копию - им ежегодно будут доставлять новый том. В замке Бреона эти пятьсот томов имелись - помимо прочих сведений они в изобилии содержали судебные прецеденты, которые он выписывал, намереваясь составить новую Судебную книгу. Но то, что дали ШьяЛме, было всего лишь емким "бревисом", который (чтобы не ворочать фолиантами) держали под руками, как справочник... Ей надо было выяснить только одно: каким образом в параллельном мире с саблезубыми тиграми и горной империей Т'ХоАрГэшь появились эти чертовы крестоносцы! Первого звали Иоанн. Вернее, Жеан, сеньер д'Аванн. Он был тамплиером, храмовником. Она не без труда вспомнила, откуда знает это слово - из детского романа о рыцарях. И, кажется, тамплиер в романе был так себе. Какой это был роман? Неважно. Этот Аванн в 1307 году от Рождества Христова бежал из Франции... Из Франции?!! Ладно, дальше... ... спасаясь от неправедного суда короля Филиппа Красивого. Взгляд несся по тесным колючим строкам, обегая миниатюры. Жеан нашел прибежище на Кипре. Оправлялся после пыток, устно и письменно поносил нечестивого папу Климента, и город Рим - гроб повапленный. А превозносил - Париз (Париж???!!!), где восторжествовали и приняли смерть его братья - рыцари Храма. Потом с другими беглыми храмовниками он отправился в Азию искать царство Пресвитера Иоанна. Царство Пресвитера Иоанна... Что-то из курса истории Средних веков, которым она манкировала. ...Две недели карабкались по бесплодным горам, съели всех лошадей, горько досадовали, что не догадались на конину приманивать стервятников. В воскресение второй седмицы их едва не убило камнепадом - от страха они забыли молиться. Но под утро Жеан увидел сон наяву: ему явился некто лучезарный, чей лик был незрим , и поведал, что брат Иоанн обрящет царство, которого взыскует, но не так, как предполагал. Царства этого еще нет. Он должен стать его основателем, дабы через века его паства могла водвориться в Эрусалеме и Паризе (Париж!!!), воссоединившись с христианским миром. Перевал, перед которым они остановились передохнуть, оказался последним - далее путь вел на равнину, населенную мирными язычниками. Руки прыгали, щеки горели. Она уже не нуждалась в том, чтобы читать дальше. Пылкий тамплиер и его собратья забрели, как и она, в дыру между мирами! Но почему после тамплиеров - она? Те-то хоть царство искали! А она отрывалась по полной на новомодном курорте. ...После пробных кругов инструктор сказал, что она летает хорошо. Она и сама это знала: воздух под крыльями был тверд и гладок, как молодой лед, а при маневрах упруго кренился, словно заранее прокладывая траекторию для новехонькой "Цессны". На следующий день она полетела уже одна... И... Метящие в лоб скальные острия. Смертный вой вспоротого воздуха. От страха они забыли молиться...Какие там молитвы! Она запамятовала даже слово такое - "Бог"! Не в этом ли дело?
Бреон теперь к заложнице почти не заглядывал. Женщина лучше поймет женщину. Даже если им кажется, что они вовсе не понимают друг друга. Этельгард в девичестве нагляделась и наслушалась всякого. И знает женскую природу во всех ее проявлениях - от последней низости, до блаженной святости. Разгадает она и природу ШъяЛмы - скорее раньше, чем позже - если они примутся обсуждать книги. Ах да. Он обещал Этельгард поговорить со ШъяЛмой. Как это уместнее сделать? Не являться же с вопросами - он не приходский учитель. А вот пригласить ее к общей трапезе... Этельгард сочла эту мысль удачной. Своим присутствием ШъяЛма ей досаждала. И досаде этой не находилось объяснений. Необъяснимость порождала иную досаду - на самое себя, за растерянность перед пленницей низкого рода. В ее смирении коренилась смертная гордыня: ШъяЛма не открывалась перед теми, кто не смог бы ее оценить. Да кто она такая, Господи помилуй, чтобы судить, кто достоин, а кто недостоин перлов ее души? Но досада не помешала благородной даме отыскать среди платьев наряд, который пришелся бы к лицу бледной ШъяЛме, и подобрать для нее украшения. От щедрот своих она уделила пленнице серебряное зеркало. И позволила себе лишь вскинуть брови, когда ШъяЛма послала служанку спросить: "Нет ли краски для лица?". Краска у Этельгард имелась. Матушка, притворно сокрушаясь, что к тридцати женская краса дочери начнет увядать, подарила той целый ларец притираний, помад и румян.
Смех и грех. Скорее съешь эту косметику, чем на себя намажешь. Вот темка была бы для статьи. Так, что с собой сделать? Подглазья белилами затереть... Нарумяниться. И помалу всего, помалу. Отведя круглое тяжелое зеркало на вытянутой руке (дурацкое серебро - лицо в нем плоское и темное, как в стоячей воде!), она разглядывала укрытую бархатом грудь с двумя рядами жемчугов и переплетенные жемчужными нитями восемь косиц. Потом рука задрожала. Она уронила зеркало на кровать хватит с них красоты, более чем!
– и улыбнулась. Что называется, как мало нужно для счастья. Хозяева приветствовали ее в трапезной одинаковыми кивками. Бреон сделал жест в сторону ее места - за господским столом, но в торце, что-то объяснил домочадцам на местном наречии. Все подняли кубки - за процветание владения? за благополучие владельцев? На этом демократия закончилась, и господское семейство принялось за еду. А у нее вдруг возник в голове вопрос: "Почему у них нет детей?" - Как вы нашли книги, ШъяЛма? "Прямо как на экзамене..." - Они поучительны. И почасту изложенное там приводило меня в изумление. Почему ей всегда хочется туго-туго завернуть любой свой ответ Бреону в общие слова? - Что же, к примеру? "То, что у тебя нет детей". С чего ее так заело? Когда-то она сама не собиралась становиться матерью раньше тридцати пяти. Правда, здесь рожают в тринадцать. - Повесть об основании Пресвитерианства. - Разве не более удивительны чудеса Священного Писания? - Такие чудеса, Бреон, творит любое божество. И это позволяет предположить, что в разных вероучениях один и тот же Бог носит разные имена. Оборони ее этот Бог от богословского диспута! - Как один и тот же Бог может у нас - прощать, а у вас в горах - кормиться дымом жертвенных сердец? Тьфу на тебя. На, получай: - Богу служат люди. Они могут заблуждаться по части обрядов и способов служения. А могут в слепоте своей и вовсе не видеть света Господнего. Разве богомерзкий первосвященник романский не именем Господним учинил гонение на честных рыцарей Храма? Но кому он этим услужил? Бреон, искушенный в науке умствования, понял, что ШъяЛма показала ему только самое последнее звено длинной цепи рассуждений - стало быть, она не хочет вступать в беседу о Писании, видимо, полагая, будто знает о Боге и вере больше, чем он, Бреон. Неужто? - Разве служение единому Богу не должно вершиться по единому обряду? Судия ждал, не отводя светлого взгляда: он задавал вопросы, подсказывающие ответ. К черту эту трепотню. - Бреон, можно ли этак смешивать пищу телесную с трапезой духа? Оба супруга прикусили языки. Должно бы возмутиться. Но вместо этого был миг восхищения. Воистину достойная противница. Великое искушение послал ему Господь. Что-то еще она выкинет? Будь его воля, он бы хоть сейчас продолжил беседу. Однако воля его! Что же его удерживает? Чувство меры? Или - ее дерзость? Он бы не хотел еще раз услышать подобное, особенно на людях. А уж если ШъяЛма так держалась и с Сигридом... Однако раз уж она заметила, что нечестивый Климент учинял гонение на рыцарей Храма именем Бога, то должна понимать: вырывание заживо сердца на жертвенном алтаре - то же самое, что костер на Иудейском острове. Но коль скоро она это понимает, то почему не попыталась отвратить повелителя своего ШъяГшу от зла? Одно из двух - или кумиром ее является Власть, или зло в душах горцев столь сильно, что ей одной его не побороть. Вот она и опустила руки, а в свое оправдание выдумала ересь о равенстве разных служений: ведь Писание ей было еще неведомо. Если так, то он зря тревожится о ее душе - рано или поздно ШъяЛма обратится. Это будет победа выше иной военной. И он будет к ней причастен... О, какие мысли! Снова и снова искушение. Что натворила эта язычница несколькими словами! Ясное дело, Этельгард приходится непросто, хоть она не по разу прочла все подробные списки Анналов и приложенные к ним повести. Впрочем, что могут подсказать истории, где пленниц удерживает в плену их честное слово, а их стражи через каждые две строки просят у них прощения?