Святая грешница
Шрифт:
Я пришла точно в назначенное время, получила пропуск. Нашла нужную комнату. Увидев в приемной женщину, очень удивилась: не знала, что у них тоже есть секретарши. Та доложила обо мне, и я ступила наконец за бронированные двери. Из-за стола поднялся высокий худощавый мужчина.
— Меня зовут Кристина Хелинская, — произнесла я с неясным предчувствием, что он знает обо мне правду.
— Прошу. — Мужчина показал мне на стул.
Я увидела его лицо вблизи, и внутри у меня все похолодело. Я даже почувствовала на спине струйки холодного пота. Глаза того мужчины… Лицо было чужое, но взгляд, глубина этого взгляда.
— Я вас слушаю, — обратился он ко мне, потому что я слишком долго молчала.
— Я пришла по делу близкого мне человека…
— Его фамилия?
— Я не знаю…
— Чего вы не знаете? — голос
— Не знаю, хорошо ли я сделала, придя сюда.
— Вы можете уйти, — ответил он.
Я засомневалась, уже готовая так поступить, но он, как бы предвидя это, сказал:
— Не ведите себя, как ребенок.
Полковник протянул в мою сторону пачку сигарет, вонючих, самых дешевых, но я все равно взяла одну. Они были очень крепкие, и у меня сразу закружилась голова. Он тоже закурил, а потом вынул из шкафа какую-то папку.
— Речь о вашем муже, мы так его будем называть, — Анджее Кожецком. Он в стране? Скрывается?
Это был вопрос ко мне, однако я молчала.
— У нас к нему небольшие претензии, но они не такого рода, чтобы мы не могли о них забыть. Мы оставим его в покое. Пусть возвращается в клинику.
Я проглотила слюну, в горле все пересохло. Мне казалось, он это знает.
— Какие могут быть гарантии, что его не арестуют?
Он первый раз усмехнулся.
— Я мог бы сказать: вот вам мое слово. Но если этого покажется мало, у вас есть еще слово Товарища. Ему вы тоже не доверяете?
— Не об этом речь, — ответила я быстро. — Только… это такая ответственность решать чью-то судьбу…
— Понимаю вас, — неторопливо произнес полковник.
Я подумала, что он играет со мной, и во мне появилась неприязнь к этому человеку с пристойным лицом. Он был такой самоуверенный, я же не могла овладеть собой, голова моя тряслась, как у Марыси.
Я переживала этот визит еще очень долго. Запомнила эту комнату и этого человека, как будто сфотографировала. Холодные, слегка насмешливые глаза. Себя я тоже помнила хорошо — болтающаяся голова, трясущиеся руки. И испытывала презрение к нам обоим и к ситуации, в которой мы оказались. Я чувствовала себя оскорбленной, но это было потом, когда ты уже вернулся. Перед нами стояло столько трудных решений, что разговор с полковником ушел в небытие. Мне необходимо было убедить тебя, что ты можешь вернуться. Но сказать правду не могла, ты бы ее не принял. Оставалось только лгать. И я врала, как по нотам: все это, дескать, сделал твой профессор, но он не должен догадаться, что ты в курсе. Сначала ты засомневался.
— Профессор разговаривал с госбезопасностью?
— Но ты ведь его коллега. Он тебя ценит, ты нужен клинике.
— И они сразу его послушались?
— Но ведь он еврей.
Это тебя убедило. Ты вернулся и снова начал работать в клинике. Кровать Марыси пропутешествовала назад в комнату к Михалу. Проблема с твоим пьянством исчезла в первые же дни. Труднее оказалось с Марысей, неожиданно она опять почувствовала себя ненужной. Михал был недоволен, что она занимает его комнату. Тебя полностью захватила клиника. Даже я отошла на задний план, что уж говорить о Марысе. Я была для тебя женщиной, а она существовала как угрызение совести, на которое сейчас у тебя просто не хватало времени. Я пыталась как-то объяснить тебе, но ты даже не понимал, чего я хочу.
— Марыся? — спрашивал ты рассеянно. — Очень хорошо выглядит, намного лучше, чем тогда…
А когда ее болезнь снова превратилась в проблему, было уже поздно. Она вернулась в свой мир, и никакие силы не могли-ее оттуда вытащить.
Опять появились отвары, которые она не могла проглотить, больница, капельница, дом, потом снова больница. Просыпаясь ночью, все думала, как же выйти из этой ситуации. Лишь я осознавала полностью, насколько она серьезна. Я чувствовала, что Марыся не хочет поправляться, поскольку у нее нет стимула. Просила Михала, чтобы относился к маме с большим пониманием, но у него были свои заботы — самый младший в классе, он должен был постоянно самоутверждаться. И когда я говорила с ним о Марысе, Михал так же рассеянно смотрел на меня. Создавалось впечатление, что наш дом разваливается на кусочки и каждый идет в свою сторону… Мы с гобой спали на одном топчане, но были далеки друг от друга. Однако не присутствие Марыси за стеной нас отдаляло. Это было нечто другое. Я даже стала подозревать,
Мы лежали бок о бок в темноте.
— Хочешь, чтобы я ушла?
— Нет.
И все. Повернулся ко мне спиной и заснул. А я не могла заснуть. Я желала близости с тобой. Так долго мы жили врозь, а теперь просто существовали рядом, словно разделенные стеклом. Я видела тебя, чувствовала твое тело, но не могла до тебя дотронуться. Может, это была кара за обман, которой я должна искупить твое возвращение? Но это же мой обман, а лгала я с самого начала…
В те горькие ночи, когда ты спал рядом, повернувшись спиной, меня преследовал образ мужчины, поднявшегося из-за стола в той комнате. Его лицо, глаза. Глаза, которые видели мой страх, они разглядывали его, как под микроскопом. Этого я не могла ему простить. И еще во мне появилось нечто, похожее на презрение к собственному телу. Может, потому, что оно перестало быть предметом твоего желания. Я научилась существовать вне его, не могла себя оценивать адекватно, полагалась на твою оценку и неожиданно потеряла уверенность. И не оттого, что Марыся спала за стеной. Нас разделяло то, что было у тебя внутри. Я знала: нельзя задавать никаких вопросов, следует ограничиться твоим «нет». А разве у меня был какой-то другой выход? Уйти не могла, без тебя и Михала я бы перестала существовать. Ничто не предвещало, что эта зависимость покинет меня. К этой ситуации очень подходила сказка, которую рассказывал мне отец. Как три тростинки поддерживали друг друга, но когда одну из них сбил ветер, две другие оказались слишком слабы, чтобы самостоятельно выжить. В моем случае было наоборот. Моя тростинка могла жить, только если рядом были две другие. Как-то ночью у меня появилась даже мысль, что задумай я уйти, то Михал ушел бы со мной. Эта мысль, близкая той, которая возникла у меня в деревянном доме, — я не была уверена, что ты останешься в живых после восстания, и тоже подумала о Михале. Не очень стыдилась. Как сейчас… Мне следовало научиться терпеливо ждать. Жизнь поползла медленно, стала серой, как тогда, когда мы не могли быть вместе…
Состояние Марыси ухудшилось, и она перестала вставать с постели. Возникла проблема ухода. На время, когда нас не было дома, мы наняли медсестру, но Марыся плохо переносила присутствие чужого человека. Ты предложил, что возьмешь ее к себе в отделение, положишь в отдельную палату. Ее несчастное выражение лица было тебе ответом. Тогда я решилась поговорить с Товарищем.
— У меня просьба, — начала я. — Хотела бы вернуться на должность переводчика, так как у меня дома трудная ситуация… — Я замолчала, не знала, как говорить о Марысе — то ли «вторая пани докторша», то ли жена моего мужа. — В нашей семье лежачий больной…
Его прищуренные глаза смотрели на меня с участием.
— Ну хорошо, я пойду вам навстречу.
Кончились вскакивания с постели в пять утра и страхи, что можешь опоздать. Шеф этого очень не любил. Сам был невероятно пунктуален, но в его распоряжении машина и водитель. Однако должна признать, что он всегда входил в положение людей и был корректен. Иногда мне случалось сморозить какую-нибудь глупость, он обращал на это мое внимание, но спокойным тоном. Временами мы обменивались парой слов на личные темы. Обычно шеф рассказывал мне о том, как порыбачил или поохотился. Я не знала, есть ли у него семья. Он производил впечатление человека одинокого. Ко мне относился с пониманием, даже по-отечески. Когда был в хорошем настроении, я слышала в трубке: «Соедините меня», а чаще говорил: «Кристина, дай-ка мне того-то». Как переводчица я ему требовалась редко. Иногда присылал за мной ночью машину, хотел, чтобы я срочно перевела ему радиоперехват.
— Слово в слово, учти, — говорил он.
Тебе не нравились мои ночные выезды. Когда звонил телефон, я старалась сама подойти, но иногда ты меня опережал.
— Да, пани Хелинскую можно, — ледяным голосом отвечал ты, подавая мне трубку.
Если бы только знал, как ты обязан этому человеку!
Теперь я могла заняться Марысей, но это ограничивалось только каждодневной суетой при ней. Мыла ее, причесывала. У нее были редкие волосы, через которые просвечивала кожа. Кормила только отварами. Каждая проглоченная ложка была общей победой.