Святитель Тихон Задонский в воспоминаниях келейников

Коллектив авторов

Еще о подаянии милостыни, в прибавление.

Он тот день, в который у него из бедных никого не было, крайне скучал, так что как бы о потерянии какой-либо приятной ему вещи печалился.

Сие неправильно выпечатано, что он якобы томился при кончине; а было вот каким образом. Предузнав конец своей жизни за три дня, Преосвященный приказал мне, чтобы я в те три дня не допущал никого, а паче при разлучении его души от тела, что и было, в выполнение приказания его, наблюдаемо ^[127]. Но отец игумен Самуил накануне кончины Преосвященного, по скромности своей, пришел сам собою и сел подле одра болящего, на коем он лежал, но лежал без всякого томления, закрывши точию глаза. Игумен начал у него вопрошать: не будет ли какого приказания? Преосвященный, открывши очи свои и взглянув на него, сказал мне на ухо, чтоб он его не беспокоил и что нет никакого приказания. Он, поцеловав у Преосвященного десницу, пошел в свои келлии, а меня вызвав, приказал, чтоб я непременно ему при самой его, Преосвященного, кончине доклад учинил. Я, как человек маленький, и остаюсь осиротевши, лишаясь отца и пастыря, устрашась строгого приказания, за час или за полтора часа до кончины Святителя послал к игумену с докладом. Но посланный, пришед к его игуменской спальне под окно, многочисленно творил молитву и во оконную затвору стучал, но никак не мог его спящего разбудить, с тем и возвратился.

Я же, опасаясь и воображая предмет строгого приказания, к отцу игумену паки посылал, но и опять не могли возбудить его. Тут, послышав о приближающейся кончине Святителя, все монашествующие, кои находились в то время в церкви на утреннем пении, пришли сами собою к Преосвященному, желая видеть кончину его. С полчаса стояли они в келлии, в глубоком молчании. Но покойный схимонах отец Митрофан, будучи тут же, сказал, что Преосвященный еще не скоро умрет, и пошли все обратно в церковь, на слушание утреннего славословия. После ухода их он чрез скорое время и стал кончаться. И так святительская его душа разлучилась с телом 6-го часа в 45 минут утра августа 13-го числа, при нас одних только, в болезни ему служивших, четырех человеках. Смерть его столь была спокойна, что как бы заснул он; ни же ^[128], как обыкновенно бывает, корпус всего тела вытянулся, но едино только замечено мною: при последнем издыхании открыл он глаза и паки сомкнул – тут и узнал я совершенное разлучение души его с телом, поелику его святительская глава на моей грешной деснице и лежала. И хотя он, Преосвященный, во время своей болезни редкую неделю не приобщался, но на сей неделе, на коей ему умереть, приобщался Святых Христовых Таин, помнится, два раза. Однако и 12-го числа ввечеру приказал просить иеромонаха чередного, чтоб, как можно поранее отслужа литургию, прийти к нему с потиром Святых Таин; но утреннею службою приопоздали. В 3-м часу по полуночи, по требованию его, я поднял его для принятия, против нестерпимой жажды, чайной воды горячей; выкушав половину чашки, он спрашивал о служении литургии, и, по приказанию его, я посылал к чередному иеромонаху; но как он, Преосвященный, не есть им власть, то и всегда медленно было по его просьбе.

Но и сие мне в память.

За три дни до кончины своей благоволил он, чтобы все ближайшие к нему, равно и благотворители его из господ помещиков обоего пола, были у него в тот день, для принятия благословения от него; они и были, и он всех, как их, так и живших при нем и служивших ему, паче ж в болезни его, скорбящих и плачущих о разлучении с ним, подняв свою десницу и указуя на картину Распятого Христа, поручил Божескому покровительству, ибо присутствующие те особы, плача и рыдая, возглашали: «На кого ты нас оставляешь? К кому мы прибегнем и от кого получим наставление и пользу бедствующим душам нашим?» и прочее.

Года за два до кончины своей написал он завещание ^[129] о образах Страстей Христовых (кои были его собственные и писаны на парусине) и о малом своем имуществе, как-то: о рубашках, фуфайках, из белой байки сделанных (которые он почасту переменял от усилившегося пота), и о прочем одеянии. Завещание то вручил он одному из келейных своих, с тем чтобы после кончины его, Преосвященного, образа святые вручить извест­ным его благодетелям в благословение, а фуфайки (коих было числом восемь) бедным сиротам – детям раздать. Из числа образов одну картину Страстную мне в благословение предписано было взять, а притом еще полную, за подписанием его святительской десницы; Библию мне ж, и одну фуфайку старенькую; ковер же простой, который был набит соломою и на котором он почивал, и две собственные его подушки, набитые перьями, тулуп овчинный, коим он вместо одеяла одевался, несколько рубашек, коты и чулки простой шерсти, в коих он хаживал, а притом две ряски ветхие, третья ряска шелковая, поношенная, дарованная ему преосвященным Астраханским, два подрясника, один овчинный, другой заячий, покрытый темною китайкою, малое число оловянной и деревянной посуды, два чайника медных – один для варения воды, а другой для чаю, две пары чашек чайных, два стакана стеклянных, часы стенные простые с кукушкою, несколько полотенцев и белых тонкого полотна платков носовых, таз медный – все сие, по завещанию его распродано, и вся сумма, а при том оставшиеся после него 14 р. 50 к. розданы бедным. Прежнее же свое одеяние шелковое, холодные и теплые подрясники рясы на лисьем меху и прочее приличное архиерейскому сану одеяние, пуховик с подушками пуховыми и одеяла хорошие, с первых годов своего в Задонском монастыре пребываний распродал он единственно для раздачи денег бедным на пропитание; а также и дарованную ему некогда преосвященным Астраханским лучшую рясу грезетовую ^[130] продав, деньги упо­требил на бедных же вдов и сирот.

При сочинении и писании своею рукою ­шеститомной книги «О истинном христи­­­ан- стве», как я от него, Преосвященного, слышал, случалась, от вражеских козней, помеха его мыслям таковая: когда углублялся он в сочинение, наипаче когда писал ночным временем при огне, то вдруг на верху келлии сделается топтание и бегание и прыгание, по подобию человеческих ног, от чего ужас нападет на него, так что он писать останавливался; почему, призвав живущих при себе, прикажет взойти под кровлю посмотреть, нет ли там каких-либо животных. Келейные, осмотрев место то, докладывают, что нет ничего. Случалось то ж нередко и днем: иногда в печи той келлии, в которой он писывал, вдруг послышится мятеж ^[131] или ворочание черновых его бумаг, которые он обыкновенно раздирал и в ту печь метал, что самое его не малое время беспокоило. Осмотрит наконец там запертую затворкою печь: никакого гада ^[132] не оказывалось.

Когда он совсем расположился всегдашнее пребывание иметь в Задонском монастыре, то в первый год пребывания своего здесь, – о чем многократно слышал я от него, – испытывал он скуку и уныние: представлялось ему, что не туне ли получает он от короны пенсию. Целый год боролся он с мыслями своими, которые представляя ему честь, славу и почитание, паче пользу общества христианского, влеклшего паки к пастырской должности. От такого воображения всякой день был он крайне скучен, так что иногда целые сутки не исходил из келлии, находясь взаперти; только и слышан был, по словам живших при нем, глас молитв и молений и хождение его по келлиям. По прошествии ж года, однажды, лежа на канапе ^[133], обдумывал он свою жизнь и скучное пребывание, до бесконечности беспокоен ^[134], борясь с влекущими его паки на епархию мыслями, так что чрезмерным весь облит потом, встал вдруг с канапе и возопил громким голосом тако: «Господи! Хоть умру, но не пойду!» От того часа не столь уже стали беспокоить его таковые мысли; в спокойствии духа стал он препровождать житие свое, духовною радостию всякий день напояемый. О искушении же том мысленном, под прикрытием, писал он тогда же к Новгородскому преосвященному Гавриилу (о чем я от митрополита того слышал). Митрополит звал его в свою Новгородскую епархию, обещая ему под управление его дать Иверский монастырь близ Валдая, как место уединенное, или другой, какой ему угодно. Но он на то не согласился, перемог свои мысленные искушения и описал оные в статье под заглавием: «Вода мимотекущая».

Спал он в каждые сутки не более четырех часов, а нередко и целые сутки вовсе без сна проводил.

Он с первых годов своего пребывания в Задонском монастыре весьма был до келейных строг и от натуральной горячности строго на живущих при нем за самую малую погрешность взыскивал, наказуя поклонами с коленопреклонением на молитве Господу Богу. Случалось, что от строгого за погрешности взыскивания лишался он служащих ему из усердия и они, такового лица пастырского боясь, отходили от него. Сознавая чрезмерную свою горячность, начал он просить и молить Бога, дабы посетил его какою-либо болезнию, да тако удобнее мог бы он смиренномудрию и кротости обучитися, а посему и получил желаемое. Видит он раз в сонном видении, якобы входит он в церковь; навстречу к нему идет священник из алтаря (придела Евсевия святителя) царскими дверьми и на руках несет младенца, покрытого тонкою кисеею. Он, будучи привержен ко младенцам любовию (каковых Сам Христос приимал грядущих к Нему), сам подошел к оному младенцу, лежащему на руках священника, и спрашивает его, как его звать. Священник отвечал: Василий (значащий с греческого «царя»). От любви ко младенцам, отложив с лица его то белое покрывало, он поцеловал младенца в правую щеку; младенец же ударил его десною рукою по левой щеке, и так сильно, что от удара того он пробудился. Встав, чувствует и видит у себя левую руку трясущуюся и ослабление левой ноги. Рассуждая знаменование виденного сна, благодарил он Бога за таковое отеческое посещение. От того времени начал он кротости и глубочайшему приобучаться смиренномудрию, и так приобучился оному, что и за правильный выговор последнему келейнику из простых и грубых мужиков, повару, если увидит его оскорбившегося на него, кланялся об руку, испрашивая прощения ^[135]. А тако, при вседействующей Божией благодати, столь преуспел в мудрости духовной, что в нем видны были все те плоды духовные, о которых святой апостол Павел изъясняет: плод духовный есть любы, радость, мир, и прочее ^[136].

За два года до кончины своей, когда он взял время для лучшего внимания самому себе и для спокойствия душевного, случилось ему, ходя по залу, войти во уединенную келлию свою. Только что отворил двери, всю ту келлию осветило необычайным светом; а было то уже по захождении солнца. Позвав меня к себе, спрашивает: «Нет ли тучи с молниею?» Хотя тучи в то время вовсе не было, небо было ясное со всех сторон, а паче с запада, на которую сторону было окно в келлии. Тут он мне рассказал о виденном. С того времени подобное осияние и нередко являлось ему днем, а иногда и ввечеру, то во всю келлию, а иногда в каком-либо углу оной, так что он от того иногда смущенные мысли имел, воображая, не вражеская ли то прелесть, хотя сердце его от такового видения чувствовало-де однако некоторое увеселение. И о сем кажется прилично внести. Вещи келейные, нужные для дому его, какие останутся после него (со включением означенных выше): одежду монашескую, две камилавки, клобуки и мебель – распродать и деньги, вместе с оставшимся разным хлебом, раздать бедным поручил он мне, а не кому другому. Завещание то об имуществе, вместе с его духовной ^[137], преосвященным Тихоном III доставлено было Новгородскому митрополиту; но сей, по приезде своем в Петербург, сказал, чтобы я только духовную выпечатал, а оного завещания в печать не вмещал, как ненужное. Почему и представляю его (завещание его) вам на благорассуждение.

В мытню или в баню он с 1771 года по самую кончину не ходил, а изредка, когда еще в силах был, сам себе голову, только что в келлии, от умножившегося пота вымывал. Никто из келейных не одевал его, не раздевал, не обувал и не разувал, но от сущего смиренномудрия он все тое сам чинил ^[138]. Только когда уже его силы истощились, я усердно упрашивал его, дабы благоволил все то к спокойствию его выполнять, и то едва упросишь; все говорит, бывало: «Я еще сам в силах». На странице 51-й ^[139] неправильно выпечатано: «Многие целые дни и ночи просиживали при его одре». Было то, но только не многие, а некоторые из благодетельствовавших ему благородных особ, желая оказать ему последние услуги и получить наставление о христианской жизни, предстояли по нескольку часов при одре его, и он им томным гласом давал наставления, а более чрез мое недостойное ухо и язык отвечал. С сердечным состраданием взирали они на него, потому паче, что не слышат уже его гласа, как прежде слыхали: он лежал уже закрывши глаза, по самую кончину, как бы спящий. Но и во все то время устремлял он свои мысли и чувства к Богу. Точно так, ибо мне его чувства и умные его моления очень были заметны всегда (сего-то ради он и изволил сказать игумену Самуилу, когда он приходил к нему накануне кончины его, т. е. в субботу ввечеру, чтоб он не мешал ему, т. е. его углубленному богомыслию). И когда те некоторые из его благодетелей, предстоя у одра его, плача и рыдая и лобызая его десницу, говорили слова таковые: «Отец ты наш, на кого ты нас, сиротствующих, печальных и горестных оставляешь?» – то он, любя их и прижав десницею своею к себе, говорил им на ухо, указуя рукою выспрь: « Господу Богу поручаю вас».

Замечание.

Некоторый из смоленских жителей, шляхтич, именем Стефан Гаврилов, по благому своему расположению перейти от мирской в духовную жизнь, предпринял странствовать и странствуя всюду по России (сие было в 1774 году) и слышав о богоугодной жизни Преосвященного, побуждаемый любопытством, пришел к Преосвященному и пребывал в Задонском монастыре. В некое время, разговаривая с Преосвященным о духовных вещах, от сущего своего высокоумия начал он спорить, а при том и осуждать Преосвященного за пострижение усов, поелику оный Стефан имел у себя отпущенные усы. На что ему Преосвященный смиренно отвечал сими апостола Павла словами: Блюди, брате, како опасно ходишь, и не высокомудрствуй, но бойся, и мняйся стояти, да блюдешися ^[140]. Стефан, как бы соблазнясь его богоугодною жизнию, пошел паки странствовать, но странствуя, впал в страсть пьянственную, так что потерял аттестат и довел себя до того, что попался из Москвы в пересылку, и привели его паки в задонский город минувшего 1780 года; половина головы была обрита, борода и усы острижены, и посадили его в тюрьму, где он содержался долгое время. Но покойным Преосвященным из человеколюбия взят был через меня на поруки. Будучи же у Преосвященного, признал он свою погрешность пред ним и просил во всем себе от него прощение, говоря, что он наказуется единственно за его святительскую особу. Преосвященный простил его и отпустил с подобающим к его пользе наставлением.

Находился при нем некоторый рясофорный монах, именем Феофан, из простолюдинов, старичок неграмотный, которого он за простодушие любил, так что нередко зывал его к столу кушать с собою. По простодушию своему или по природной своей простоте, он нередко вмешивался в духовные беседы Преосвященного, так что, перебив его архипастырский здравый рассудок, вел свою материю, приличную сущим простолюдинам. Но Преосвященный, по скромности и по великодушию своему, уступая старцу, выслушивал его материю; ибо иногда-де, говорил он, и простолюдин, между простыми словами, весьма замечательную скажет речь, так что и всяк может пользоваться.