Святое дело
Шрифт:
Первым подал тревожный признак отсидевший на двое суток больше остальных чекист.
– Батюшка, – тихо сказал он. – Мне надо исповедаться.
– Что ж, это богоугодное дело, – поддержал старшего лейтенанта ФСБ священник, а сам подумал: «Вот и первая ласточка».
Похоже, Коля Журавлев уже почувствовал на своей шее костлявую руку старухи с косой.
Они отошли в угол, и четыре часа подряд раб божий Николай исповедовал господу свои грехи и сомнения. Священник слушал, кивал, словно Коля мог его увидеть, и отпускал грех
А потом был врач. Выгнавший за три дня полного поста остатки алкоголя и злобы, Костя подошел к священнику и прерывающимся от волнения голосом попросил его окрестить. Отец Василий сглотнул слюну – для атеиста Константин Иванович был на удивление смиренен.
– Что ж, чадо, – тихо произнес он. – Отрадно, что ты наконец повернулся к господу лицом. Отрадно...
И в этот миг мулла завизжал.
– Йес! – орал он. – Йес! Я ее сделал!
Мужики повскакивали и, мешая друг другу, бросились на голос. Принялись наперебой ощупывать пропил, пытаться отогнуть прут, издавать возгласы восхищения и облегчения... так, словно кроме этого прута не было еще пяти остальных, а за ними не стояла на страже намертво схватившаяся кладка.
– Ну-ка, мужики, посторонись, – решительно потребовал отец Василий, ухватился за прут и потянул на себя.
Прут стоял, как влитой. Он даже почти не изогнулся.
Тогда отец Василий уперся в стену одной ногой, затем второй и потянул – прут лишь слегка подался к нему.
Понимая, что происходит, и нервно переговариваясь между собой, на спине у попа повисли сначала мулла, затем Костя и, наконец, чекист Журавлев.
И тогда кладка застонала, заскрежетала, и прут, выворачивая кирпичи, подался и вылетел наружу!
Они повалились один на другого, как снопы соломы. Но радости не было предела, хоть что-то им удалось! И как удалось! Мужики принялись ощупывать огромный, толстенный, горячий с одного конца и покрытый остатками раствора с другого прут и не могли нарадоваться.
– Этим прутом можно и кирпичи выдолбить! – чуть не повизгивал от счастья Исмаил.
– Да, и по башке кое-кого огреть, если до срока заявится! – вторил ему чекист.
– Главное, теперь спину почесать есть чем, – насмешливо добавил главврач.
Они перебрали с десяток, наверное, способов применения нового инструмента, но начали с двери. Сначала колотили, отчего толстенная дверь гудела, как Царь-колокол, затем попытались просунуть прут меж дверью и таким же металлическим косяком, но все оказалось напрасным. На грохот никто не пришел, а дверь поддаваться отказалась.
И лишь когда все поуспокоились и даже приуныли, Исмаил взял прут и направился ковырять кирпичи в кладке оконного проема.
– Здесь кладка потоньше, чем в стене, – пояснил он. – Да и посвежее, пожалуй. Попробую.
Сначала мулла попытался выбить хотя бы один кирпич, но номер не прошел, и он принялся ковырять соединяющий кирпичи раствор и занимался этим несколько часов, до тех пор, пока не пошатнулся и не сел на пол.
– Что-то голова кружится, – вздохнул он.
Священник молча принял инструмент, ощупал сделанное Исмаилом изрядное углубление в кладке, несколько раз ударил, провернул, еще раз ударил, как вдруг прут провалился, и по глазам больно ударил пучок света.
– Йо! – охнул стоящий рядом мулла. – Наконец-то!
– Что?! Пробили?! – подскочили Журавлев и главврач. – Дай я посмотрю! Подожди, я тоже хочу!
Священник вытянул прут назад, отчего отверстие освободилось и стало видно, какое оно огромное – с железный советский рубль! Он сунул прут мулле, отошел и сел на пол. Голова отчаянно кружилась – то ли от прилива эмоций, то ли от напряженной работы, то ли просто оттого, что все кончилось.
Мужики радовались, как дети. Они прикрывали и открывали отверстие ладонью, дудели в него, орали что-то матерщинное и жизнеутверждающее. Это была победа. Да, они все еще оставались внутри; да, совсем необязательно, что их крики в эту маленькую дырочку кто-нибудь расслышит. Но после нескольких суток сидения в полной темноте и тишине свет и горячий уличный воздух ощущались как божье благословение.
– Смотрите! Смотрите! Вон пацан идет! – заверещал Костя. – Эй, мальчик! А ну иди сюда! Сюда иди, я сказал! Вот, блин! Не слышит!
Мужики подпрыгивали, орали и даже, кажется, махали руками, отчетливо понимая, что пойди с ними на контакт хотя бы один человек – бомж, ребенок, да кто угодно, и все изменится – сразу и навсегда.
И в этот момент дверь заскрежетала.
Они разом, как по команде, смолкли, стремительно повернулись и замерли. На фоне светлого пятна дверного проема стояла неподвижная мужская фигура.
Отец Василий вышел из ступора первым. Он собрался в комок, стиснул зубы и, понимая, что дверь может захлопнуться в любой миг, кинулся вперед. В доли секунды миновал несколько отделявших его от бетонной лестницы метров, буквально взлетел по ней наверх и бросился на врага.
А потом подоспели мужики, и уже все втроем, щурясь от бьющего в глаза нестерпимо яркого света, они завернули противнику руки за спину, стянули кисти чьим-то ремнем и перевернули его лицом вверх.
– Вовчик?! – охнул отец Василий.
Под ним лежал, пуская кровавую слюну из разбитого рта, тот самый одноногий мальчишка, ветеран чеченской кампании, что живет с женщиной старше себя на двадцать пять лет.
Священник не знал, что и подумать, но его интуиция говорила: мальчишка ни в чем не виноват, произошла какая-то странная ошибка, недоразумение, и этот парнишка просто не может иметь никакого отношения ни к похитителям детей, ни к...
– А ну-ка, батюшка, подвиньтесь, – властно навис над ними старший лейтенант ФСБ Журавлев. – Ну, вот ты и попался, голубчик...