Святополк Окаянный
Шрифт:
— Кто здесь Василий? — спросил недобро Ждан, толком еще не осмотревшись.
— Я, — показался из кути мальчик лет десяти. — А что?
Ждан на мгновение онемел, не зная, что сказать.
— А зачем тебе Василий? — спросил мужской голос, и Ждан рассмотрел в противоположном углу на лавке сидящего мужика, видимо хозяина.
— Я так просто, — замялся Ждан. — Больно прозвище редкое.
— Да, — с нескрываемым удовольствием подтвердил мужик. — Прозвище, брат, царское. Да ты садись, как тебя?
— Ждан.
— Раздевайся, Ждан, садись. Обогрейся. Вижу, вроде
— Из Турова.
— Ого. Далече, однако, ехал. Это хорошо зима, а летом бы к нам не пролез. Болота.
Ждан скинул у порога шубу, сунул плеть в рукав, прошел, потирая руки, в передний угол, подсел к хозяину.
— А где ж ты такое прозвище сыну взял?….
— Красивое? Верно?
— Верно.
— Да в тот год, как родиться ему, у нас тут грек-гость свору скупал. Я знаешь как сына иметь хотел?
— Еще бы не знать, — вздохнул Ждан.
— Две девки уж родились. И вдруг сын. Хотел его Светозаром назвать, это значит, светом мне жизнь озарил. А тут этот грек: назови, молвит, счастливым именем Василий. А почему, спрашиваю, счастливое? А потому, отвечает, что царское имя. Вот и назвал. А ты-то где узнал, что Василий тут живет?
— Да в Турове.
— Сынок, — засмеялся хозяин. — Вася, про тебя уж в Турове знают. Не соврал, выходит, грек-то. Царское имя далеко-о слышится.
— А тебя-то самого как зовут? — спросил Ждан мужика.
— Меня-то Буслом маманя нарекла. Когда я родился, на крышу нашу бусел [88] прилетел и сел, вот с него я и получил свое прозвище. У нас тут полвески Буслов.
— А как же отличаетесь?
— Как? По приметам. Я Бусел Долгий, есть у нас Бусел Толстый, есть Красный, Малый.
— Тятя, — подал из кути голос мальчик, — а ты Грома забыл.
— Верно. Есть еще Бусел Гром.
— За что ж его Громом-то нарекли?
— За чих. Так чихает, что лучины в избе гаснут, бабы до смерти пугаются. Сказывают, в нем какой-то ведьмак сидит.
88
Бусел — аист.
Вернулся из Качай Болота Ждан туча тучей, понял наконец, что дочка попросту выдумала этого Василия. Окрутилась с кем-то на Купалу, а имя не спросила. Вот и придумала ему царское — Василий. Но ругать ее не стал, девка тяжелая, еще испугается да и родит не ко времени.
Однако Лада собралась рожать в конце марта, как раз в канун комоедиц — языческой масленицы. Утром едва отец вышел во двор, шепнула матери:
— Кажись, началось, мам.
— Идем, Ладушка, в холодную.
Увела мать дочь в холодную клеть, настелила соломы, закрыла рядном. По суете, поднявшейся в избе, Ждан догадался, в чем дело. Спрашивать ни о чем не стал, выволок на двор телегу, давай колеса снимать, на оси деготь намазывать. Вроде только этим и занят, но сам уши навострил, слушает, что там творится в холодной клети. А там стонет его любимица. Сначала вроде не сильно, но потом все дюжей и дюжей. И уж кричать почала, на всю улицу слышно. И тут за плетнем сосед Лихой показался, спросил ехидно:
— Шо, Ждан, таперь еще с внучкой тебя?
«Дурак!» — хотел сказать Ждан, но стерпел, поманил Лихого пальцем: подойди, мол, поближе. Тот приближался настороженно — не на оплеуху ли зовет соседушка?
— Ну шо?
— Ты знаешь, я намедни в лесу на вепря наткнулся.
— Ну и шо?
— Он в твоих портках бежал.
— Дурак, — отпрянул Лихой от плетня и заспешил к своей избе. А Ждан крикнул ему вслед:
— Так он спрашивал, когда ты ему новые портки принесешь, те, грит, сносились.
Ждан был доволен, что подцепил-таки Лихого, не сказав ни одного срамного слова. Ишь, нашел, над чем насмешничать, борода с ворота, ума с прикалиток.
А Лада все кричала и вдруг как обрезала. Затихла. Ждан встревоженно поднялся с кукорок, уставился на клеть: что там случилось? А оттуда детский писк послышался. Слава Роду, родила, кажись.
Из холодной клети выскочила жена, увидела Ждана:
— С внуком тебя, отец.
— М-м-мальчик?
— Парнище длинше локтя мово.
У Ждана ослабли коленки, невольно присел и заплакал.
— Да ты что, старый? Радоваться надо.
— Так я и радуюсь, — лепетал Ждан, отирая рукавом глаза. — Мне Ладуня свет озарила, умница моя. Так и наречем парня-то Светозар.
— Где колыска-то? Давай излаживай.
Ждан кинулся в сарай, где в углу пылилась детская люлька, в которой все девки его качались. Сам когда-то изготовил, за все время пришлось лишь раза два сменить холщовый низ, поскольку от мочи, которой его щедро поливали детки, он попросту сгнивал. Деревянная основа-рама люльки еще была крепка, и низ еще дюж. Ждан выбил пыль, обтер колыску соломой и, вырубив подходящую слегу, пошел в избу. Там просунул слегу под потолком возле печной трубы, вставил конец ее в давно приготовленное гнездо под потолком на печке, так что другой конец оказался как раз под потолком посреди избы. К нему Ждан прикрепил люльку. Качнул ее слегка, слега хорошо пружинила.
Тут же подбежала Нетреба:
— Тятя, дай мне покачать.
— Нельзя люльку порожнюю качать.
— Почему?
— Ребенку в ней спаться не будет. — И, дернув Нетребу за нос, сказал, не скрывая радости: — Теперь в ней будет наконец-то мужик спать, мой будущий поспешитель.
— А когда его в люльку положат, мне дадут покачать?
— Тогда будет можно. Все еще накачаетесь.
Жена принесла новорожденного показать деду. Ждан с восторгом смотрел на красное личико ребенка, торчавшее из пеленок.
— Разверни, — попросил жену.
Та уложила ребенка в люльку, развернула в ней уже. Проворчала:
— Все не веришь, старый.
— Так ты ж до скольких разов меня одурачивала. Ага-а, все при нем. Теперь заверни парня. А как там Лада-то?
— Отдыхает. Намучилась.
— Пойду к ней.
— Не ходи. Не тревожь.
Но Ждан ничего не ответил, отправился в холодную клеть. Лада лежала на ложе, прикрытая шубой, бледная, осунувшаяся. Взглянула вопросительно на отца.
Ждан встал на колени, заговорил, едва сдерживая слезы: