Святополк Окаянный
Шрифт:
Но Илья не серчал на разбойника, напротив, сочувствовал.
И когда въехал в княжий двор и поднялся Илья в гридницу, где князь уже пировал с вятшими людьми, он и доложил как-то сочувственно:
— Привез сердешного.
— Кого? — вскинул брови Владимир.
— Ну кого? Кого просил ты, Могуту.
— Живого?
— А то. Я, чай, не злодей.
— Эй, други, — воззвал к застолью князь. — Илья разбойника Могуту приволок. Идемте глянем на злодея.
Зашумели, загалдели вятшие, вылезая из-за стола:
— Сколь веревочка ни вейся…
— В петлю
— А я б под меч его, чтоб кровушкой побрызгал.
Высыпали во двор, обступили телегу, говорили недоброе:
— У-у, злыдень.
— Душегуб проклятый.
— Попался окаянный.
Однако великий князь подошел к Могуте, посмотрел внимательно в глаза ему, спросил негромко:
— Что, орел, не сладко в путах-то?
— Да где уж, — отвечал Могута.
— Илья, развяжи его, — велел Владимир.
— Тут вот его калита с кунами, — сказал Илья, подавая князю добычу.
Князь заглянул в калиту, сказал даже вроде с облегчением:
— Ты глянь, ему, пожалуй, и на виру [81] хватит, откупиться.
Илья, развязывая Могуту, тихо говорил ему:
— Слышь, что князь молвил? Кайся, дурак.
Могута, оказавшись свободным, опустился у телеги на колени:
— Прости, князь. Вели крестить меня, дабы я смог отмолить грехи свои.
— Анастас, — тут же позвал Владимир Святославич корсунянина, — Немедля веди его к митрополиту Леону, пусть свершит над ним таинство крещения и сразу же наложит епитимью.
81
Вира — денежная пеня за смертоубийство, цена крови.
И когда Могута поплелся за Анастасом с княжеского двора, тысяцкий Путята сказал с сомненьем:
— А не утечет?
— Не утечет, — отвечал с уверенностью князь. — Он под крест попросился. Бог не позволит ему утечь.
И в самом деле, Могута дошел до митрополичьих покоев, крестился там, принял как должное епитимью и замаливал свои грехи столь старательно, что на лбу синяки набил.
Обрадованный счастливым исходом дела с Могутой, великий князь повелел, ловя разбойников, живота не отнимать, а накладывать виру в сорок гривен. Однако такое повеление разбою не убавило, а, наоборот, увеличило настолько, что к князю пришел сам митрополит.
— Сын мой, не вели убивцев миловать.
— Но ведь шестая заповедь гласит, святый отче…
— Знаю. Но убивец сам рушит ее и должен отвечать пред миром. Вспомни закон Моисеев — око за око, зуб за зуб.
Нет, не мог Владимир Святославич противиться высшему на Руси иерарху. С неохотой, но повелел по всем городам и весям разбойников, уличенных в смертоубийствах, также предавать принародно смерти, чтобы другие, видя конец столь бесславный, не захотели ступить на путь этот скользкий и пагубный.
Уродилось жито…
Жито на поле Ждана уродилось славное. С нежностью поглаживал он наливавшиеся колосья, со смаком хлопая ладонью жену по толстому заду:
— Эх, мать, не зазря мы с тобой на пашне пыхтели, глянь-ко, как наливается.
— Радуесся, а кого благодарить надо, забываешь, — отвечала жена, наливая мужу квасу из туеса.
— Как забываю? Помню я о Волосе.
— Вот и поблагодарил бы, чай, язык не отсохнет.
И Ждан падал на колени, держа в руке кружку с квасом, бормотал истово:
— Волос, Волос, ты велик. Ты поил нас, кормил, пошли и теперь нам изобилие, наполни гумна наши, как наполнена эта чаша. А мы тебе на бороду завьем колосья с золотом, польем медами ярыми, водою ключевой.
— Ну, а ты чего раззявилась, — сердился Ждан на жену. — Стоишь чучелом. Проси у Макоши урожаю богатого.
И падала на колени женушка и молила Макошь:
— Макошь, Макошь — мать урожая, вырасти нам жито по маковку, чтобы сыты были мы, чтобы славили тебя, твою доброту, твою щедроту, чтобы с Лелем веселилися, чтобы с Ладой богатилися.
Много богов у дреговичей, никого из них забывать нельзя, просить надо каждого, а то и дарить чем-нибудь. Строго блюсти все обычаи дедовские, и будет тогда изобилие. Эвон Лютый, напуганный в прошлую весну вепрем, не пошел ныне с женой на пашню жито загущать — и пожалуйста, не жито, а горе, колосок от колоска на три скачка.
На жатву лодийщик привез все свое семейство, никого не оставив дома. Понимал, что чем быстрее уберет, тем меньше потерь зерна будет. Затяни с уборкой, зерно поосыплется или, того хуже, дожди прибьют, никакой овин не высушит.
Четыре серпа назубрил Ждан перед жатвой. Три предназначались взрослым — ему, жене и Ладе, четвертый вручил Непросе. И даже сопливую Нетребу без работы не оставил, велел поясье для снопов завивать.
— Кака она работница, — вступилась было за дите мать.
Ждан окрысился на жену:
— Ложку держит с кашей, — значит, работница.
Но прежде чем дать серп Непросе, объяснил, как им жать надо:
— Вот так левой рукой имаешь пучок, заводишь за него серп, потом пучок этот наклоняешь вперед. Вот. И серпом срезаешь. Поняла?
— Поняла.
— Попробуй.
Непроса ухватила ручонкой пучок стеблей, завела серп, потянула на себя его.
— Стой, стой, — остановил Ждан дочку. — Я же велел наклонять вперед пучок-от. А так ежели будешь, серп-от по руке и жиганет.
Срезала Непроса первую жменю стеблей, отец похвалил:
— Молодец. И положи ее слева. Вот так. Чтоб потом в сноп было легче сбирать. И не спеши, за нами не гонись.
Начали в четыре серпа, Ждан радовался, но недолго. Вдруг взвыла Непроса, жиганула-таки себе левую руку серпом. Полоснула едва не до кости. Мать, кинув свой серп, бросилась к дочке. Долго не могла кровь унять, бегала в лес, искала паутину, приложить к ране, рвала исподницу [82] , заматывала руку.
82
Исподница — нижняя юбка.