Святополк Окаянный
Шрифт:
Взмывает со свистом било под крышу, резко падает на «ладонь», бьет, лущит сухие колосья, выбивая драгоценное зерно. Ждан только «хекает» во время удара, глядит на колосья с прищуром, чтоб глаза не засорить, радуясь: «Молодцы бабенки мои, славно уложили, соломка целой будет, на крышу пойдет».
А бабы меж тем в овине снимают с вешал снопы, развязывают перевясла, готовя все к очередному заходу. Глухие удары доносятся до них, молотьба идет. Хозяйка выглянула, сказала со вздохом:
— Уж и безрукавку скинул, в одной сорочке остался.
— Не
— Не застудится, цеп пуще огня греет.
Но вот удары стихли, в овин заглянул Ждан, мокрый как мышь, с шубейкой на одном плече, выдохнул одно слово:
— Сметайте, — и пошел в избу.
— Квас на загнетке, — крикнула ему вслед жена.
Ждан отмахнулся усталой рукой: знаю, мол. Женщины побежали на гумно оттаскивать солому, сметать вымолоченное зерно и ссыпать в мешок.
Ждан шагнул в избу, с улицы почти ничего не видно в избе: много ль свету через бычий пузырь. Непроса сказала с печи:
— Держи, тять.
— Что это?.
— Убрус [84] .
— А-а, — схватил мягкий убрус, отер лицо, шею. Сбросил шубу. Прошел в куть, сел на лавку. Освоившись в избяном полумраке, узрел наконец горшок на загнетке. Вспомнил о квасе. Пил теплый, хотя очень хотелось холодненького, но знал — нельзя с жару холодного. Эвон в веске Дупляной мужик в покос упарился, выпил воды ледяной, а к жнивью уж и помер.
Ждан стащил мокрую сорочку, повесил на веревку у чела печи, пусть сохнет. Сам сел тут же. Медленно остывая, обсыхал.
84
Убрус — полотенце.
Потом пришла жена.
— Расстелили? — спросил Ждан.
— Расстелили. Да погодь ты. Надень вот сухую сорочку, пока та высохнет.
Надел сорочку жесткую, домотканую, накинул шубейку, вышел. И вскоре опять послышались глухие удары цепа.
Три дня молотили — от света до темна, три мешка уж намолотили, рассчитывали еще на столько же. Ан на четвертый день, как раз пред обедом, худо вдруг Ладе стало, мешок с зерном приподняла, охнула и присела тут же.
— Что с тобой, Ладушка? — кинулась мать.
— Худо мне: голова кружится и чтой-то тошнит шибко.
— Что-о? — насторожилась мать. — Уж не затяжелела ли? Когда кровела?
— Да уж месяца с три-четыре тому, — сквозь зубы отвечала Лада.
— Батюшки светы, — всплеснула мать горестно руками. — И с кем же ты удосужилась?
— Не с волком же, — морщась от тошноты, неожиданно окрысилась дочь.
На мать можно окрыситься, она все стерпит, а вот на отца… Тот, узнав о случившемся, подступил грозой неумолимой.
— И когда ж это ты попортилась, сучка? А?
— На Купалу, — прошептала бледная Лада.
— Так вот, не женившись, не окрутившись, по-собачьи. Да?
— Окрутились мы.
— Где?
— Под дубом. Под тем самым, где и вы с мамой.
— Так где ж он, окрученный-то? А? Девку спортил и бежать.
Молчала Лада, не могла же она признаться, что сама сбежала, а не жених. А отец уже приставал чуть не с ножом к горлу:
— Кто он? Говори, свиная дочь. Я его живо разыщу, я ему ребра-то билом пересчитаю.
— Не надо, тятя, — просила Лада. — Я сама, я сама виновата.
— Говори, как его звать? Откуда он?
— Сказывал, с Погоста, — отвечала Лада, хотя знала точно, откуда он, ее купальский возлюбленный, и имя его настоящее знала, но вслух произнести боялась.
— Я спрашиваю, как его звать? — не отставал отец.
— Василий.
— Василий, говоришь. Ну хорошо, ну хорошо, — грозился Ждан. — Я его, сукина сына, на веревочке приволоку. Он у меня не отвертится — кобель.
Последние снопы Ждан обмолачивал с остервенением, умудрился в три дня два била оторвать. Одно самого по загривку ощеучило, ничего, сдюжил. Взял другой цеп, запасной. Торопился, себя не щадя. После молотьбы мылся в бане, забыл и с банником перемолвиться, чего никогда с ним не случалось.
Утром, перекусив наскоро, вывел коня, сел верхом и уехал.
— Думаешь, куда его понесло? — спросила Ладу мать.
— Куда?
— В Погост, твоего Василия искать.
— С ума сошел.
Уж Лада-то знала, что никакого Василия там нет, что этот брехун, назвавший себя таким именем, тут недалече, за стенами крепостными. А впрочем, вдруг в Погосте другой Василий сыщется, а отец налетит на него? Что будет тогда?
И весь день металась Лада в тревоге, боясь, не приволок бы отец к ней человека невинного по имени Василий. Вот позор-то! Хоть топись в Припяти. А что? Оно и не долго. Вода сейчас ледяная, только сигани в нее, мигом скрутит, утянет.
Так и решила. Если отец приволокет кого, тут же бросится в реку. Даже сестренок приласкала напоследок, к матери раза два прижалась нежно, как бы прощаясь.
— Ты чего? — удивлялась мать.
— Я так, мама. Прости.
— Чего уж теперь, — успокаивала мать, не догадываясь, что дочь «прости» последнее говорит, к концу готовится.
Отец приехал уже затемно, до Погоста путь не близок. Вошел промерзший, продутый. Сказал, сбрасывая шубу:
— Обманул тебя твой окрученный, Ладка. Никакого Василия в Погосте отродясь не бывало.
У Лады словно камень с души свалился, даже заплакала от облегчения. Но отец слезы ее по-своему понял.
— Не плачь, Лада, — погладил по плечу. — Я этого сукина сына из-под земли достану.
Жалко было Ждану дочь свою, любимицу, до боли сердечной жалко. Кто ж ее теперь возьмет, порченую-то? Разве что какой вдовец или старик. А на молодого мужа нечего и рассчитывать. Ах, опять все не в дугу пошло. Ведь Ждан, потеряв надежду дождаться от жены поспеши-теля, втайне надеялся в зятья заполучить хорошего мужика, обучить его делу лодийному. Вдвоем-то как было бы славно и топором махать, и жито молотить. А теперь все рухнуло. Ах, Лада, Лада, и все-то у тебя неладно.