Святополк Окаянный
Шрифт:
— А богатыри у меня на что? Блуд эвон каких орлов сыскал. Рагдай десятерых одной рукой валит, а Илья из Мурома любого быка на землю кладет и меч что соломинку ломает. А Алеша Попович, а Андрих Добрянкович? Я уж не говорю о Яне Усмошвеце, чай, сам зрел, как он из печенега при всем честном народе дух выпустил.
— Да. Что и говорить. Мужи славные, но ведь и разбойнички не лыком шиты. Вон про Могуту сказывают, воз вместе с конем переворачивает. Не зря Могутой нарекли.
В долгом разговоре ни тот ни другой не коснулись главного — отчего так
А все было просто. Не всякий был способен сразу от Перуна к Христу переметнуться. И от крещения многие бежали в леса, затаивались там, вырубали себе из дерева своего собственного Перуна и поклонялись ему. А чем жить в дебрях-то? Ягодой? Грибами? Вот и выходили такие беглецы на дорогу и подкарауливали богатого путника.
Некоторые из них, особенно щедрые, делились добычей со смердами из окрестных весок, обеспечивая тем самым себе на случай беды укрывателей и поспешителей. Про таких в народе и песни и хвалы сочиняли, награждая достойными прозвищами — Могута, Соловей, Перст Перуна, Золотой Лешак.
Поймать такого Лешака-разбойника было не просто, так как укрывали его не только дебри.
Велел князь Владимир позвать к себе Илью Муромца. Приехал тот на княжий двор на своем вороном коне, повесил на седло меч с палицей, коня привязал к балясине крыльца. Здоров был Илья, плечист, тяжел. Жалобно скрипели под ним ступени дворцового крыльца. Поклонился князю, сидевшему на стольце, с достоинством и уважительно:
— Звал, Владимир Святославич?
— Звал, друже, звал, — отвечал ласково князь, любовно оглядывая богатыря. — Не скучаешь по Мурому, Илья?
— Некогда, князь. С Яном да Алешей все дни рыскаем по южному порубежью, стережемся от поганых. Да чтой-то не наворачиваются.
— На вас навернись, — засмеялся Владимир.
Но Илья даже не улыбнулся, смотрел выжидающе: зачем, мол, зван-то был?
— Я вот зачем звал тебя, Илья. На древлянской дороге, что в Коростень бежит, разбойник объявился по прозвищу Могута. Ни пешему, ни конному прохода нет. Надо бы утихомирить злодея.
— Это можно, — сказал Илья. — Убить прикажешь али как?
— Лучше, конечно, живым, но если станет оружием отбиваться…
— Не станет оружием, — уверенно молвил Илья.
— Почему так думаешь?
— А я ж на него без оружия пойду.
— Как без оружия?
— А так. Коня и оружие во дворе у тебя оставлю. Ты уж скажи конюшим, чтоб покормить не забыли. А мне пусть запрягут в телегу пару любых коней, возчика дадут песенного и полсть или ковер побогаче. Ну и два-три мешка, набитых хотя бы и трухой.
Получив все требуемое, Илья сел на воз, бросил возчику: «Паняй!» — и они оставили княжий двор. Выехав из города, остановились. Илья объяснил возчику, как и что надо делать, сам лег на дно телеги, укрылся с головой ковром. Чтобы не задохнуться под ним, разгреб под собой солому, так что через плетенье внизу видна стала бегущая назад дорога. Приклонив голову к одному из мешков, Илья велел возчику петь, да погромче.
И тот, прокашлявшись, затянул какую-то заунывную песню:
Как у города красного Киева Проплывали лодии крутогрудые. Как на тех лодиях плыли молодцы. Что лихие робяты разбойные…Дорога была тряской, вся исстрочена корнями деревьев, но это не помешало Илье задремать под заунывное пение возчика.
Проснулся он, когда воз неожиданно остановился и пенье прекратилось.
— Стой! — раздался громкий бас. — Что везешь?
— Скору, — отвечал возчик, как его и научил Илья.
Поскольку лежавший под ковром Илья не видел, кто остановил воз, возчик, как и сговаривались, промямлил жалобно:
— Ты б, Могута, отпустил меня за ради Христа.
— Возьму мзду свою и отпущу, — ответил Могута и тяжело соскочил с коня наземь. Подошел к возу. — О-о, у тебя ковёр славный, за него можно гривен пять выручить.
Он взялся за край ковра, и в следующий миг словно железом захлестнуло ему запястье. Перед изумленным Могутой явился Илья и тут же схватил его за вторую руку.
— Милай, — сказал он ласково, — как славно, что ты на ловца сам припожаловал.
У Могуты сила была тоже немеренная, однако Илья живо скрутил его, повязал, приговаривая с родительской лаской:
— Ну зачем ты дергаесся, милай. Сам себя поранить хошь? Не надо, милай. Все ладом, все миром. Ни ты меня, ни я тебя не поувечили. И слава Богу. Едем к великому князю, он шибко соскучил о тебе.
Уложив повязанного Могуту на воз, Илья поймал его коня, подвел, привязал за грядку к возу, из переметной сумы достал калиту, заглянул в нее:
— Ого-о, да у тебя, милай, не мене десяти гривен наберется. Что ж ты на наш-то воз позарился? У нас и добра-то— два мешка с охвостьями. Правда, ковер добрый, тут ты прав, за него бы хорошую цену дали.
Илья заботливо прикрыл ковром Могуту, польстил пленному:
— А силушка у тя есть, не врали людишки-то.
— А ты кто такой? Пошто я не знаю? — спросил угрюмо Могута.
— Я из Мурома, милай. Это далеко отсель.
— А чего сюда явился?
— Великий князь на службу позвал. Тут его шибко поганые тревожат, да вот еще и ты объявился. Вроде христианин, а… живешь по-погански.
— Не крещен я.
— Оттого и маисся, Могута. Ну паняй на Киев, — приказал Илья возчику и уселся на телегу.
Они долго ехали молча, опять телега прыгала на кореньях и ухала в ямины. Наконец Могута спросил:
— Поди, князь-то мне уж и петлю изладил?
— Э-э, милай, у князя помимо тебя забот выше головы. Сам я зла тебе не желаю и вот что скажу: повинись перед князем-то, попросись под крест, у него сердце отходчивое, глядишь, живот тебе сохранит.
— Спасибо за совет, — сказал Могута ворчливо.