Святослав. Великий князь киевский
Шрифт:
Весняна снова вышла на крыльцо, прислонилась, как давеча, глядя в низкое, Лохматое от туч, небо.
В ворота постучали. Княжна вздрогнула. Постучали снова.
— Эй, кто-нибудь, отворите ворота! Заснули? — Крикнула она.
Из дома вышла Дуняша, подошла к воротам, прильнула к щели и сразу же стала открывать.
— Кто там? — нетерпеливо крикнула ей княжна, но Дуняша не успела ответить — в ворота вбежала ключница Мария в тёмном, промокшем плаще. Платок сполз на плечи, Тёмно-русые волосы выбились из-под гребня, синие глаза в опушке тёмных ресниц были заплаканы.
— О милости прошу, государыня княжна!
Весняна всё ещё смотрела поверх головы Марии на ворота, потом поняла наконец, что того, кого она ждала, там нет, и обратила внимание на женщину, стоявшую по-прежнему на коленях, в грязи.
— Где же ты пропадала, почитай, три дня, Мария? Хороша ключница! Как в воду канула, а хозяйство без неё вкривь да вкось...
— О милости прошу! — повторила Мария, возвысив голос.
— Вот велю выпороть — и будет тебе милость! Говори!
— Дозволь на твоём дворе увечному дружиннику остановиться. Раны открылись в пути, плох он...
— Когда и кому я в приюте отказывала? Встань, не пристало ключнице на коленях ползать, — сказала Весняна спокойно. — Уж не суженого ли встретила по дороге, что так просишь?
— Суженого, княжна, суженого, без вести пропавшего, моего единственного... Сколько лет ждала, против разума надеялась.
— Это кого же? — заинтересовалась наконец Весняна.
— Может, помнишь, государыня, дружинного певца молодого, что Вадимыслом прозвали за разум и смётку? Того, что в плен попал тогда с отцом твоим...
Весняна нахмурилась гневно: сегодня словно все сговорились напоминать о неудачном походе отца.
— Отец всех выкупил!
— Не всех, княжна, его — нет... А теперь вернулся. Увечный, горит весь, лихоманка его терзает...
Весняна вспомнила и молодого дружинника, учившего её играть на гудах, и его песни, и то, как незаметно занял он место старого дружинного певца, могучего и, казалось, вечного Ясеня, когда тот стал вдруг прихварывать. Вспомнила о чём шушукались в девичьей: что её сенная девушка Мария влюблена в певца, а он на неё внимания не обращает, и ещё глухие слухи о том, что отец бросил раненого певца, когда бежал из плена, опасаясь, что станет тот путами на ногах... И не выкупил потом... А певца передавали от хана к хану, сохраняя жизнь увечному рабу за его песенный дар...
— Так что же ты, пусть входит.
— Прости, княжна, что не всё сразу сказала. — Мария продолжала стоять на коленях.
— Ну?
— Твой отец его не принял... Со двора согнал, в пределах княжества появляться запретил...
— За что?
— За повесть, им написанную.
— О походе отца?
Мария вздрогнула и безнадёжно горьким голосом прошептала:
— Знаешь уже...
Весняна долго молчала, теребя косу.
— Что же ты его, увечного, под дождём так долго держишь, дура?
Мария охнула, вскочила на ноги и побежала к воротам. Через минуту она уже вводила во двор двух мужиков с носилками, на которых лежал укутанный воинским изношенным плащом человек.
— Осторожно, осторожно, — предупреждала она мужиков, идя рядом с носилками, глядя в мокрое, без кровинки, с заострившимся носом лицо раненого, придерживая носилки и приговаривая ласково: — Потерпи, лада мой, потерпи... немного осталось...
Мужики с носилками скрылись на заднем дворе. Весняна всё стояла на крыльце и думала, что вот так же мог бы приехать и Борислав, пусть раненый, увечный, она бы выходила его... Но его нет, он в Киеве, а есть дождь, и тоска, и ожидание, и смутная зависть к Марии и её любви, такой прекрасной в своём неистовстве и такой горькой... И ещё томило её предчувствие, будто вошло в её дом вместе с этим человеком что-то новое, страшное, что переломит всю её судьбу...
ГЛАВА ВТОРАЯ
Ранним утром в библиотеке великого князя Киевского Святослава царил полумрак. На дворе моросил дождик, и сумрачность просторной горницы не могли скрасить даже цветные стёклышки в оконцах. Вдоль стен тянулись полки с книгами и свитками, в середине, у ларей, сидели переписчики-монахи. У открытого окна стоял смотритель библиотеки отец Паисий, изрядно поседевший, но не утративший лукаво-добродушного, временами по-детски наивного взгляда всё ещё ясных глаз.
— Вот же зарядил, проклятый, прости меня, Господи, на скверном слове, сеет и сеет, — проговорил Паисий.
Один из переписчиков, со смешливым, плотоядным, мясистым, до сальности, лицом, поднял голову и смиренно, с должным уважением к смотрителю, но и наставительно, словно говорил с ребёнком, сказал:
— Осенний дождик к будущему урожаю, отче.
— Это конечно, это да... Только земле оно благодать, а на душе муторно. — Паисий отошёл от окна, скользящим, лёгким шагом приблизился к переписчикам, заглянул в работу говорившего. — Ты работай, работай, Карпуша.
Скрипели перья, барабанил за окном дождь, по полкам ползали ленивые осенние мухи. Паисий отошёл от переписчиков, пробубнив по-латыни:
— Темпора мутантур эт нос мутамур ин иллис...
Карп смешливо перевёл шёпотом:
— «Времена меняются, и мы меняемся с ними», что должно понимать так: когда дожжит, у него мозжит...
Сидящий рядом с ним Пантелей хохотнул, издав звук «гы-гы» на самой низкой октаве. Быть бы ему дьяконом по его удивительному басу, но природа иногда выкидывает с людьми странные шутки — Пантелею медведь на ухо наступил.
Остафий, что сидел чуть в стороне, поднял голову от пергамента, строго взглянул на товарищей. Был он худ, носат, жидкие волосы, заплетённые в косицу, обнажали высокий лоб, чахлая бородка почти не скрывала узкого скошенного подбородка.
Паисий снова подошёл к окну, поглядел на низкие тучи, повздыхал, потоптался, вернулся к переписчикам. Заглянул через плечо Пантелея в рукопись, вчитался и даже руками всплеснул от возмущения:
— Ты чего пишешь, курья твоя голова?
— Гы-гы... Что дадено, отче.