Святослав. Великий князь киевский
Шрифт:
— Осмелюсь напомнить, великий князь, хан — владетель тюркских родов, на Рюриковых землях сидит, ему верный пёс.
— Свои дела с Рюриком сам улажу. Больно силён он стал союзом с кунтувдеевскими родами.
Ягуба преувеличенно громко вздохнул.
— Что засопел, боярин? Полагаешь, круто?
Ягуба кивнул.
— Возможно... Да больно причина удобная: поношение государя на его же земле. Добрый случай соправителю моему Рюрику урок преподнести. Что ещё?
— Князь Игорь Святославич... — Ягуба остановился, по едва заметному движению
— Вот как? — Святослав задумался.
В дверь постучали, и сразу же, не дожидаясь ответа, вошла мамка, за ней давешняя кормилица с ребёнком на руках. Это был утренний ритуал, заведённый Ягубой после смерти Марии, чтобы отвлечь Святослава от горестных мыслей о безвременно ушедшей жене. А правнуков хватало — многочисленные внуки исправно поставляли их...
Ягуба неслышно отошёл в сторону.
Мамка поклонилась в пояс, проворковала:
— Великий государь, твой правнук тебе доброго утра желает!
Святослав взял младенца, приподнял пелёнку с его личика, улыбнулся умильно, почмокал, сделал козу, покачал, спросил мамку:
— Это который?
Своих правнуков великий князь частенько путал, и вопрос мамку не удивил.
— Княжич Мстислав, государь. Видишь, глазёнки голубенькие, а реснички собольи, а бровки куньи. Мстислав, государь.
— Да, да... Мстислав. — Князь смешно почмокал, протянул пискляво: «Мстисла-ав, аушеньки», вернул мамке ребёнка. — Унеси.
Мамка передала ребёнка кормилице, поклонилась поясно, выплыла, за ней кормилица протиснула дородное тело в дверь, успев стрельнуть глазами в боярина.
«Настырна», — подумал Ягуба, но без раздражения, скорее даже как-то ласково.
— Открой-ка, — снова приказал князь, и Ягуба, без дальнейших слов поняв его приказ, захлопнул Псалтирь и тут же открыл, ткнул пальцем в нижнюю строку.
— Читай.
— «Так скоро понесли неправедную казнь говорившие в защиту города, народа и священных сосудов...»
Святослав сказал, кутаясь в душегрейку:
— Неправедная казнь... Дружинного певца прогнал... Ты сам-то прочитал повесть?
— Виноват, великий князь, руки не дошли, — ответил Ягуба, поражаясь, как Святослав даже из тёмных предсказаний Псалтири, во что Ягуба не верил и над чем втайне посмеивался, хотя и уважал в князе выдающиеся ум и всестороннюю образованность, умеет извлекать зерно истины.
— Не дошли, не дошли... Зачем поставлен?
— Говорят, великой силы творение.
— Вот именно, что великой. И славу поднимает.
— Игореву? — осторожно спросил Ягуба.
Оказывается, князь уже всё знал. Видимо, Борислав успел доложить. Быстро шагает в милостях княжич, не пора ли укоротить его? А может, и не Борислав — даже Ягуба не знал всех осведомителей старого лиса, великого князя, своего друга и благодетеля.
— При чём тут Игорь? «Говорят»... — передразнил князь. — Мне вот говорят, нашу славу поднимает. А что Игорь смел, так о том давно на Руси песни слагают. Да только к смелости ещё кое-что надобно... Вот думаю: не слишком ли высоко нашу славу поднимает повесть?
— Если ревнивыми глазами, конечно, смотреть...
— Вот именно, если ревнивыми. А у тебя руки не дошли. И опять без стука вошла мамка, за нею кормилица.
— Государь, твой правнук тебе доброго утра желает. Святослав заулыбался, принял спелёнутого ребёнка, подкачал, чмокая.
— Это который?
— Княжич Святослав, государь. Вишь, глазёнки тёмненькие, а сам белёсенький, что лён. И родинка...
— Да-да... родинка... Неси.
Мамка с кормилицей ушли.
— Счастлив ты во внуках и правнуках своих, великий князь, — заговорил Ягуба, стараясь отвлечь князя от треклятой повести. И кто только успел его упредить?
— Счастлив-то счастлив, только куда я их пристрою?.. Поднимает нашу славу... А ты не удосужился. И приходится мне с чужих слов судить...
— Виноват, государь, — сказал Ягуба.
— Где теперь певец обитает?
— Княжна Весняна в своём загородном доме приютила.
— Почему Игорь певца прогнал? — задумался Святослав.
Ягуба вспомнил слова Паисия:
— Сказано в Евангелии: «Приобретай мудрость». Игорь не приобрёл, — Кому мудрость в укор, а кому и во славу...
Святослав чуть приметно улыбнулся, но тут опять вошла мамка с новой кормилицей.
— Государь, твой правнук тебе доброго утра желает.
Кормилица протянула князю ребёнка, но тот его на руки брать не стал, только спросил:
— Это который?
— Княжич Ростислав, государь. Глазёнки-то раскосенькие, половецкие, а волосики светленькие, твоего корня.
Святослав улыбнулся, сделал козу.
— У, половецкое отродье, гули-гули... А всё же на меня похож, верно? Ну ладно, унеси.
Мамка с кормилицей вышли.
— Значит, так и порешим: заберёшь повесть и наградишь певца. И милость окажем, и покровительство увечному, чем Игореву гордыню уязвим. А повесть сбережём, никуда она из моей библиотеки не денется.
— Мудрость твоя велика!
— Оставь, боярин, знаешь ведь, не люблю... — Князь поморщился. — Кого за певцом пошлём?
— Может, княжича Борислава? — мстительно предложил Ягуба в надежде унизить княжича мелким поручением.
— Княжича за певцом? Не велика ли честь? — раздражённо сказал Святослав.
Борислав занимал особое место и при дворе, и в мыслях великого князя. Его не переставали мучить угрызения совести, что не признает он внука перед всеми, сироту, выросшего после смерти боярыни Басаёнковой в его доме. Всех детей, и внуков, и правнуков отеческой любовью наделяет, а этого, первого внука, обделил, хотя тайно души в нём не чаял. Но что делать? Признать его сейчас — значит оскорбить память Марии. Если уж признавать, то надо было делать это при её жизни — повиниться и признать, а теперь уж поздно...