Святослав. Великий князь киевский

Лиманов Юрий Леонидович

Паисий слушал молча, только мелко крестился, горевать уже не было сил, всё словно выгорело в нём, выплеснулось в том отчаянии, которое родилось утром после рассказа Ягубы.

А Данилка рассказывал уже о ночном бое, но при этом ни словом не обмолвился о Бориславе.

— Ударил меня лиходей, я упал, в темноте отполз... — Данилка говорил медленно, подбирая слова. Он не знал, что сейчас вступил на путь творца, ибо вместо жизненной реальности в его мозгу рождалась и обретала слова иная, вымышленная реальность, она шла рядом с действительными событиями. Омытая его горем, его переживаниями, она была столь же яркой, живой, как та, которую он, закрывая глаза, мог представить во всех страшных подробностях.

— Первый, тот, что побогаче одет, скрылся в

избе, второй заметался, меня доглядывал. Я вжался в крапиву, метнулся к тыну, выскользнул со двора, побежал, взывая о помощи, а он за мной, вот-вот настигнет, уже слышу топот его сапог... Тут сбил меня встречный всадник с конём, упал я и ничего не помню… — Подсознательно Данилка шёл путями многих летописцев, умалчивая о правде и сохраняя из неё лишь то, что придаёт рассказу достоверность. — Когда очнулся, на дворе уже никого не было, одни трупы: Марии, деда Микиты и двух незнакомцев. Перекрестился я и вошёл в избу. Певец в крови лежит... Осмотрелся... Сам не знаю, что осенило меня, заглянул под скамью — там лежала рукопись... — Данилка достал из-за пазухи свиток, протянул Паисию.

— Слава тебе, Господи! Хоть это...

Паисий взял дрожащими руками свиток, развернул. Кровь пятнала текст, но понять было можно, да и многие слова запомнились смотрителю.

— Ты, Данилка, сам не понимаешь, какое великое дело сделал... Ведь и у меня похитили тати список... — Паисий говорил, а сам всё просматривал, читал, вглядывался в дёрганые, скорописные неровные строки. — Не канет имя его в Лету, не канет теперь... Побегу порадую великого князя...

— Надо ли? — спросил осторожный Остафий.

— Что? — не понял Паисий.

— Радовать. Ежели похитили у тебя из библиотеки один список повести, то и рукопись похитят.

— Ась? — Паисий задумался. Ему припомнилось всё связанное с этой повестью. И необъяснимое поведение княжича, не пожелавшего лично говорить о ней со Святославом, и слова, сказанные Ягубой, и его, Паисия, собственные опасения, что не так что-то в повести, не привычно оно слуху...

— Может, перепишем для верности, отче? Работы нынче вроде нету, — предложил Остафий. — Я и начну.

— Это да, это конечно, — согласился Паисий, не выпуская из рук драгоценный свиток.

— А Данилка мне поможет, подскажет, где не разберу, — продолжал Остафий. — Небось не раз слышал, запомнил.

— Грамотен? — Паисий вгляделся в паренька.

— Да. — Он хотел было объяснить, что родился в Новгороде, жил с отцом и матерью, с тремя братьями и двумя сестрёнками. Отец мял кожи, они жили в скромном достатке. С шести лет, как было заведено в Великом Новгороде, пошёл Данилка учиться грамоте, сам шил книжки из бересты, сам точил детские писальцы из рыбьего клыка... Убегал на Волхов, на Ильмень. С ватагой мальчишек доходил, рыбача, до старой Ракомы за Юрьев монастырь, плавал, как лягушка, не боясь быстрой студёной воды. За смышлёность и красоту письма привлекал его дьякон к переписыванию псалмов. И может быть, пошёл бы он по этому пути, если бы не чёрный мор, что унёс и отца, и мать, и братьев, и сестёр, и дядьёв, и всех родовичей. А Данилку увели скоморохи, приглянулся им паренёк-сирота, увели из больного и обезлюдевшего города. Потом уже попал он к Миките, исходил с ним всю Русь, мечтая вновь вернуться в Новгород... Но Данилка ничего этого не сказал, только кивнул.

Паисий порылся в ларе, достал порченый, скоблёный-перескоблёный пергамент, подал Данилке, усадил его.

— Пиши, отрок. — Он стал диктовать: — «Дай Бог, во дне нашем нас створити брань на поганыя...»

Данилка, склонив голову, писал быстро и легко, оставив место для заглавного «добро» и отступив как раз в меру. Строка легла ровно, чисто, вторую он начал, отступив ни много ни мало, а как раз, чтобы глазу было приятно.

Паисий впервые за это мрачное утро улыбнулся.

Останешься со мной... Ты, Пантелей, поучился бы у мальца...

В этот день больше ничего не произошло. Паисий, Карп, Пантелей разбирали книги, Остафий и Данилка переписывали «Слово».

В монастырь переписчики ушли с темнотой и увели с собой Данилку.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Борислав полулежал на широкой лавке, крытой семендерским [58] ярким ковром, опираясь на тугие подушки, набитые овечьей шерстью. Под лавкой располагались тепловоды. Они пропускали нагретый воздух, идущий от большой печи, установленной в подклети. Нежаркое, ровное сухое тепло было приятно в ненастную осеннюю погоду, так неожиданно сменившую бабье лето. Перед ним лежала книга, чуть поодаль стоял масляный светильник в виде неведомого зверя, разинувшего пасть, а в ней кровавился огненным языком фитиль. Княжич рассеянно скользил глазами по строкам, излагающим хождения греческого богатыря Девгения, его любовь и победы. Книга была знакома ему с младых лет, наивный рассказ о невероятных приключениях убаюкивал, отвлекал от тревожных мыслей...

58

Семендер — местность на территории нынешнего Дагестана.

Нет, не смерть князя Романа от его руки беспокоила Борислава. Он был сыном своего времени и потому полагал убийство противника в честном поединке естественным проявлением мужской доблести. Он защищал беспомощных и безоружных людей от убийцы, к тому же сам был без кольчуги. Волновало другое: как поведёт себя в сложившихся обстоятельствах князь Игорь?

Утром Борислав сел на коня и поскакал ко дворцу Ольговичей. Он несколько раз проехался вдоль ограды. Из дома никто не выходил...

Видимо, князь уже знал о смерти Романа, потому и притаился. А раз так, рассуждал Борислав, то князь Игорь, пославший его помочь певцу, не мог не сообразить, что убил Романа именно он, Борислав. Ясно было и то, что никому Игорь пока об этом не рассказал, иначе его давно бы уже вызвали во дворец к великому князю.

Борислав попытался поставить себя на место Игоря, понять, почему князь предупредил его в ту злополучную ночь и как он может поступить сейчас. С одной стороны, Игорь сам просил: «Остереги певца». Вероятно, он даже знал, что именно Роман поехал за киевские стены. Значит, говоря «остереги», мог предположить и то, что Бориславу придётся защищать певца, а может быть, вступить в схватку. Если рассуждать дальше, то не стоит ли предположить, что отец Веснины надеялся таким образом избавиться руками Романа от неугодного ему возлюбленного дочери? Но, с другой стороны, столь тонкая, изощрённая интрига была явно не в духе Игоря, ибо был он прям, резок и не очень-то искушён в хитросплетениях дворцовой политики. Следовательно, слово «остереги» было явным проявлением рыцарской натуры Игоря, продиктованным искренней заботой о бывшем дружиннике, пусть даже навлёкшем на себя гнев господина... Но как долго будет хранить молчание Игорь? Ведь убит жених его дочери, правда ещё не объявленный, но который должен был стать пряслом, соединяющим в единый сноп три крупных княжества. И если смерть Романа послужит причиной разрыва между Игорем и Ростиславичами, то как поведёт себя князь по отношению к Бориславу?

Вечером Борислав снова съездил к Игореву дому. Никого... и великий князь его не спрашивал. Борислав заглянул в библиотеку, отметил про себя, что принял в тот трагический день правильное решение — Паисий Данилку пригрел, — и ушёл...

Утром Данилка пришёл в библиотеку, уже облачённый в монашеский плащ с клобуком — расстарался Остафий, изыскал, а может, отдал свой старый. Паисий не спросил откуда, но кивнул одобрительно. Он не выспался, но был деятелен, печаль о певце отступила... Не зря в народе говорят, что с горем надо переночевать. Раздал задания переписчикам — останется он или не останется при библиотеке, а книги надобно множить, в том суть его жизни.