Святослав. Великий князь киевский

Лиманов Юрий Леонидович

Вошёл, как всегда, без стука боярин Ягуба. У Паисия защемило сердце. Но боярин был не грозен — наоборот, светло улыбался.

Паисий поклонился.

Вместо ответа на поклон Ягуба сказал:

— Помнишь, отче, обещал я разобраться с твоими писцами нерадивыми? Всё недосуг было, а тут вот время нашлось... Что ж, приступим, благословясь...

Паисий искренне удивился: чего это боярину вспомнилось?

— Усердием они давешние свои ошибки перекрыли, боярин. Сам знаешь, воздал нам великий князь за труды...

— Это

хорошо, отче, но! — Ягуба поднял назидательно сухой, крючковатый палец. — Единожды нерадение спустишь — другой раз вдвое против того взыскивать придётся. Так что уж давай сегодня и воздадим. — Ягуба сел, указал на ближайшего к себе переписчика и спросил: — Как звать?

— Пантелей, боярин, — ответил Паисий.

— Нерадив?

— Не сказал бы, боярин, старается, но втуне.

— Дух от него тяжёлый идёт, отчего бы, святой отец?

— Дух? — растерялся Паисий. — Дух... это да, это есть... Квас любит. — И зачастил мелкой скороговоркой, надеясь увести внимание боярина в сторону: — Сколько ему твержу: дело наше чистое, божественное, светлые мысли будит — ан нет. Луку с репой с утра, значит, наестся, квасу выпьет и, прости меня, Господи, на срамном слове, злого духа пускает.

Пантелей хмыкнул, расплываясь в улыбке. Ягуба протянул руку, взял листы, просмотрел.

— Так... грамотен, бегл, размашист в почерке, но глазу приятно. Что ты пишешь, брат Пантелей?

— Гы... это... — Пантелей задумался, стал косить глазом на лист.

— Вот-вот, пишет, не вникая, это да... — сокрушённо сказал Паисий.

— И хорошо, — перебил смотрителя Ягуба. — Пишет, не думая напрасно... — Боярин встал, заглянул в ларь Пантелея, извлёк жбан с квасом, зачем-то поболтал, прислушиваясь к плеску, похлопал монаха по могучей спине, словно смиренного мерина, сунул ему в руки жбан, повернулся к Карпу и сам взял лист пергамента.

— Брат Карп, — подсказал Паисий.

— Письмом егозист, руки не держит, — оценил работу Ягуба.

— Пальцы у него, у горемыки, с утра всё больше дрожат, боярин. Но прилежанием берет, к полудню красоту и беглость обретает. Описок же не делает, упаси Господи...

— Вижу, сам вижу, строка корявая, нестремительная, будто в ознобе. С чего бы это с утра, а? Пьёт?

— Как можно, боярин! — всплеснул руками Паисий.

— Говорит, срамные девки его по ночам одолевают, гы-гы, — забасил Пантелей.

— Это что же, в монастыре? — оживился боярин, продолжая рассматривать листы, склонившись к ларю. — Как же так? Куда отец игумен смотрит?

— Да мысленно, боярин, мысленно, — поспешил защитить переписчика Паисий, ткнув кулаком незаметно в бок Пантелея. — В кельях у нас запоры крепкие...

— Мысленно? Поясни, брат Карп, — плотоядно улыбаясь, сказал Ягуба.

— Проникают в самую душу, самым... это... нагим образом, проклятые, — вздохнул Карп.

— В душу? Нагие? — Ягуба даже отложил листы и уставился с любопытством на монаха. — И что же они там, в душе твоей, творят?

— Глаз не сомкнёшь, очи горят от стыда того, что вижу...

— Сечь, — решительно сказал боярин. — Сечь, пока не выветрится срамное из помыслов. И мяса не давать. А то загубишь писца, отче, сердобольный ты человек.

— Сечь? — растерянно спросил Паисий. — Он же монах, как это можно?

— Пантелей! — позвал Ягуба.

— Ну?

— Помоги брату Карпу очиститься от грешных помыслов.

Боярин отлично понял Паисия. Но если брат помогает брату, то сие монастырским уставом не запрещено. Понял это и Пантелей, захлопал глазами, жалобно взглянул на Карпа, но тому было не до товарища и его переживаний. Карп действительно с малых лет трусил розги.

— Крикни-ка, Пантелей, чтобы принесли розги, да пошибче, похлеще, — приказал Ягуба, отошёл в сторону, встал рядом с Остафием.

Принесли розги.

Карп лёг на лавку, путаясь в рясе, заголился. Был он худ, телом жёлт, прыщав. Обняв лавку руками, он вжался в отполированное долгим его же сидением дерево, зажмурился в напряжённом ожидании.

— Приступай, Пантелеюшка, — скомандовал Ягуба.

— Господи, прости мя, грешного, — пробасил Пантелей.

Розга свистнула, Карп тихонько взвизгнул. На его тощих ягодицах обозначилась еле заметная белая полоска.

— Руку придерживаешь, монашек, — со знанием дела сказал Ягуба. — Не ладно то, Бога гневишь, приказ не выполняя.

Розга свистнула вторично, уже пронзительней.

Карп выдержал несколько ударов и заголосил:

— Ой, боярин, сошло с мысли, сошло... Ой, забыл всякий помысел! Не вижу боле, не зрю ни гуза, ни пуза... избавлен от видений красот срамных!

— Боярин, думаю, осознал он, — сказал Паисий.

— Осознал? — Ягуба разглядывал следы розги на спине и ягодицах монаха.

— Осознал, боярин, осознал, — скулил Карп. — Просветлён и очищен в помыслах.

— Ну-ну... Впредь, как явится соблазн, так и лечить. Средство надёжное. И мяса поменьше давать, а репы побольше.

Карп, порывисто вздыхая, встал, спустил рясу, укоризненно поглядел на Пантелея. Тот смущённо, даже заискивающе улыбнулся товарищу, помог отойти ему в сторону, заботливо придерживая за руку. Карп помощь принял, но потом оттолкнул Пантелея, попытался сесть и не смог — так и остался стоять, сгорбившись.

Ягуба указал на Остафия.

— А это, стало быть, Остафий, — сказал библиотекарь. — Самый смышлёный переписчик, одарён от Господа красотою письма. Рука тверда, буквы легки и стремительны, смысл понимает, пропусков не делает, отсебятину не вставляет...

Ягуба слушал, согласно кивал, разглядывал листы, и вдруг нагнулся, выхватил из-под наполовину исписанного пергамента пожелтевший неровный лист.

— А тут почерк иной.

Остафий замер, а Паисий, ещё не понимая, в чём дело, пояснил: