Святой Бернард и дух цистерцианцев

Святой Бернард – духовный наставник. Он им был и остается: его влияние на протяжении его жизни и после смерти, вплоть до нашего времени, когда практически каждый год о нем выходит какое-нибудь исследование, – вполне достаточное тому доказательство. Святой Бернард был святым. Святым его считало большинство современников; святым его провозгласил Папа Римский через двадцать один год после его кончины. Значит ли это, что все его поступки были безупречны? По этому поводу вспоминается то, что сказал кардинал Ньюмен о Кирилле Александрийском: «Я знаю, что Кирилл святой, но ничто не обязывает меня считать, что он был святым в 412 году». Бернард был одним из тех великих людей, о которых трудно писать без восхищения или же без раздражения, то есть беспристрастно, потому что он очень велик и при этом в высшей

степени обладает всеми человеческими свойствами; он поочередно озадачивает нас, принижает, утешает, вызывает негодование. Нам нравится видеть его человечным, даже очень человечным; но вместе с тем тот факт, что он иногда настолько человек, тогда как в других обстоятельствах – настолько святой, мы воспринимаем болезненно. Сумел ли он привести эти противоречия в согласие, в гармоничное единство, и можем ли это сделать мы?

Да и что мы о нем знаем? Среди его современников, оставивших о нем свидетельства, часть принадлежит к числу его противников, в том числе Абеляр и его ученик Беранже, который, желая защитить своего учителя, отважился даже на клевету. Но большинство – это его ученики и почитатели. Их рассказы об учителе полны вдохновения: они сообщают нам почти столько же о посмертных деяниях святого Бернарда, сколько и о его земной жизни. Один из них – Готфрид Оксеррский, покинувший школу Абеляра, чтобы последовать в монастырь за клервоским аббатом, еще при его жизни, хотя и без его ведома, собрал воедино воспоминания, озаглавленные им «Fragmenta»; впоследствии они и послужили материалом для первого биографа святого Бернарда – Гильома из Сен-Тьерри. Гильом был очень близок Бернарду в его бытность аббатом. Что же касается жизни святого, предшествующей годам, когда он исполнял обязанности аббата – ведь и этот автор писал, уже не имея возможности обратиться к предмету своего жизнеописания (nec ipso sciente), – его свидетельства следует воспринимать с некоторой осторожностью. Впрочем, он умер пять лет спустя после самого Бернарда, создав о нем житийную легенду. Другой агиограф – Арно из Бонневаля – написал второй труд, а затем Готфрид Оксеррский завершил свою книгу, дополнив ее тремя последующими. Первое Житие уже изображает жизнь Бернарда так, чтобы это послужило делу, которому Бернард посвятил свою жизнь, а именно – совершенствованию монашеской жизни в Церкви, особенно в клервоском аббатстве. Свидетели, которые, подобно аристократу культуры Иоанну Солсберийскому, сумели сохранить в отношении святого Бернарда беспристрастность и даже некоторую отстраненность, очень редки. Что касается Иоанна Солсберийского, он был способен равно восхищаться и святым Бернардом, и Абеляром.

Святой Бернард – действительно человек, в отношении которого нам приходится занять совершенно определенную позицию, причем именно потому, что он был живой противоположностью всему посредственному. Он был необычайно одарен Богом и, пожалуй, никогда не делал ничего заурядного. Он блистал в самых разных сферах, иногда совершенно противоположных друг другу. Кто способен разрешить подобные антиномии? Дают ли его труды возможность это сделать? Разумеется, мы должны хотя бы попытаться поставить себе такую задачу, но она таит в себе несколько ловушек. Эти ловушки объясняются, в первую очередь, не тем, что его окружение, как бывало в других случаях, считало себя вправе подправлять его стиль, вносить дополнения или, напротив, изымать некоторые вещи из его наследия; проблема подлинности теперь уже решена. Самое большое препятствие к знакомству с Бернардом путем изучения того, что говорил он сам, в том, что он ничего не говорил, не написав, не подвергнув обработке. А поскольку одним из самых выдающихся его даров был именно дар литературный, то изрядная доля риторики во всем, что он писал и диктовал, мешает увидеть за художником человека. И возможно, открытие всей полноты его таланта прольет новый свет на силу и обаяние его личности, на масштаб и длительность его влияния.

Мы чувствуем: Бернард в любом случае останется тайной. Поэтому речь здесь никоим образом не идет о том, чтобы посягать на секреты истории (разве не Богу они, в конце концов, принадлежат?). Мы хотим лишь попытаться увидеть в Бернарде подлинное величие, благодаря которому он был и остается учителем и наставником. В нем все было исключительно, даже человеческое, и именно это мы хотели бы показать. Вот почему люди всех времен, в том числе и наши современники, ощущают его таким близким и восхищаются его трудами.

Когда Бернард родился в замке Фонтен-ле-Дижон в 1090 году, Запад находился в состоянии бурного развития – более или менее как в наши дни: общество глубоко менялось, Церковь переживала реформы. Население Европы возрастало, развивалась экономика, укреплялась власть королей, а власть сеньоров становилась более организованной и гуманной. Папе Григорию VII, умершему всего пятью годами раньше, удалось укрепить авторитет Церкви и дать новый толчок жизни всего христианского мира. Реформа, названная в его честь григорианской, уже начинала приносить плоды. Однако образ мыслей меняется быстрее, чем установления и структуры, и, вероятно, эти последние недостаточно принимали в расчет чаяния людей и народов. Практически повсюду в то время возникали широкие течения, противопоставлявшие себя церковной иерархии и, в конце концов, вылившиеся в так называемые народные ереси. Они учат, наставляют и обещают ту чистоту, которая многим кажется возможной только после освобождения от законов Церкви в области нравов

и веры. Так возникает и растет ересь катаров.

Монашество, обремененное прошлым, прочно связанное с формами жизни и социально-экономическим порядком предшествующих эпох, тоже переживает кризис, но он уже готов разрешиться, порождая на свет новые установления монашеской жизни, благодаря которым монахи, пустынники, духовенство и рыцари смогут посвятить себя ревностному служению Богу.

Никоим образом не следует забывать о сложности тогдашнего религиозного мира: это неизбежно приведет к неверному взгляду. Было бы крайним упрощением, если не сказать – искажением всей картины, сводить все существовавшее в то время многообразие лишь к двум именам: Клюни и Сито. Первое относится лишь к одному из памятников традиционного монашества в том виде, в каком оно воплощалось в лотарингском аббатстве Горце, в Кьерси, Санкт-Галлене, Сент-Эммераме и в других местах Священной Римской империи, в аббатстве Шез-Дьё в Оверни, в аббатстве Монмажор в Провансе, в монастыре Сен-Виктор в Марселе, в Монте-Кассино и многих других местах Франции, Италии, Испании, Англии и других стран. Некоторые из этих аббатств становились, подобно Клюни, главами целых конгрегаций, иногда объединявших в своеобразные федерации несколько монастырей или учреждавших дочерние общины. Юридические структуры этих федераций были многообразны и гибки. Повсюду монахи жили, следуя Уставу святого Бенедикта, но, помимо него – а часто даже в большей степени, – согласно обычаям, унаследованным от эпохи Каролингов. Они одевались в черные одежды, поэтому монахов, следовавших этому типу устава, называли «черными». И в Клюни, и во многих других общинах действительно было много истинной веры и ревностности; но сами монашеские установления уже проявляли признаки несоответствия новым формам, которые приобретали социально-экономические структуры общества.

В других кругах, начиная с последних десятилетий XI века, стала возникать тенденция возвращения к источникам монашеской жизни – к восточным текстам, к Уставу святого Августина и Уставу святого Бенедикта. Монахи стремились к большей простоте жизни, к более строгому соблюдению монастырской бедности. Благодаря этим чаяниям появились общины и объединения духовенства, представители которых стали называться регулярными канониками; возникли монастыри нового типа. Отличительным признаком их обитателей были одежды из некрашеного сукна, то есть серого цвета. Этих монахов назвали grisei, или, в противоположность монахам прежнего типа, «белыми». К группе регулярных каноников принадлежали, например, премонстраты и другие «августинцы». Поскольку в Латеранской базилике служило духовенство именно такого типа, Папа избрал себе облачение белого цвета, которое сохраняет до наших дней. К числу монахов нового типа присоединились, среди прочих, некоторые члены Ордена картузианцев и Ордена цистерцианцев. Отношения между ними были разные, но в основном добрые. Многие новые монастыри были основаны благодаря поддержке старых. И все же, по мере того, как представители этих различных тенденций осмысляли свою жизнь (надо заметить, что «новаторы» пользовались престижем, дававшим им самим немалые основания для гордости, а окружающим – для зависти), между некоторыми из них стали возникать расхождения, столкновения идей и даже споры, которые спустя полвека породили целую полемическую литературу. Одна из таких дискуссий столкнула между собой нескольких клюнийцев и цистерцианцев.

С 1099 до 1118 года Папой был один из бывших монахов Клюни – Пасхалий II. Вслед за ним Папой (под именем Гелазий II) был избран бывший монах Монте-Кассино, который умер в Клюни через год после начала своего понтификата. Им и их преемникам пришлось разрешать немало тяжб между собой и другими правителями – императором и королями – и между этими последними. В каждом государстве сеньоры враждовали друг с другом и с собственным сюзереном, а тем временем в некоторых городах создавались общины, которые отвоевывали себе свободы, получившие название вольностей. В гуще столь кипучего и беспокойного общества, в этом грубом и вместе с тем детски впечатлительном мире, восприимчивом к красоте и одновременно способном к насилию и ярости, появляется великая и загадочная фигура Бернарда из Фонтена, которому суждено было стать голосом своей эпохи.

Он готовится к этому, или, скорее, его к этому готовит Бог.

Чей замысел остается на протяжении двадцати двух лет неведомым даже ему самому. С юности, а может быть, и с самого детства в нем удивительным образом сочетались темперамент и благодать. Он был великодушен, а его пылкость увлекала его то к действительности мира сего, то к следованию Божественным требованиям.

Он учился, хотя точно нам об этом ничего неизвестно; тем не менее, по плодам этой учебы мы можем судить о ее высочайшем уровне. Вероятно, учился он литературе, а не диалектике – этой науке рассуждения, привлекавшей к себе в то время многие молодые городские умы. В городских школах уже начинал развиваться метод, который впоследствии станет называться «схоластикой».

В отличие от своих братьев и кузенов, Бернард не имеет никакого отношения к военному ремеслу. Не идет он и в клирики. Может быть, он ищет чего-то или кого-то? Сумеет ли он найти равновесие?

Не слишком ли он хрупок и неустойчив? Кажется, нет: он решителен, обладает упорством, способен выносить продолжительные напряженные усилия. Иоанн Солсберийский назовет его «деятельным». Вместе с тем он робок и чувствителен. Нельзя сказать, что он слаб здоровьем, потому что внешне выглядит вполне крепким, но уже и сейчас ему случается болеть. Не исключено, что периодами крайнего истощения он расплачивается за моменты чрезмерной активности, напряженной внутренней и внешней работы.