Святой Бернард и дух цистерцианцев

Леклерк Жан

Он переживает Библию как опыт, как средство сопричастности искуплению человечества, спасенного во Христе. По любви Своей Бог говорил устами пророков, затем устами Воплощенного Слова, и наконец, устами апостолов. Для Бернарда богодухновенность есть не что иное, как непосредственное действие Бога во Христе и в истории, которая прообразовала Его, а затем несла Его Весть. Поэтому, толкуя Библию, он нередко поддавался соблазну повсюду видеть в Ветхом Завете Христа, Которого являет Новый Завет, недостаточно принимая во внимание долгий путь Бога к Своему народу. Можно сказать, что экзегетические толкования Бернарда слишком буквальны. Однако – и в этом его заслуга – он никогда не терял из виду того факта, что спасению присуща своего рода динамика. Он мог не знать хронологических данных, которые теперь нам известны; но, по крайней мере, приводя примеры или аргументы, он всегда старается цитировать тексты и факты в том порядке, в котором они следуют друг за другом. Одна из его любимых тем – созвучие между двумя Заветами. Всякий раз, когда представляется случай, он стремится показать этот переход от образов к истине, от пророчеств – к исполнению, от тени – к свету. Все ведет к Христу и к Духу, Которого Он изливает на Свою Церковь. Представления Бернарда обо всем этом никак нельзя назвать абстрактными, и именно поэтому трудно выделить у него какое-то особое понятие богодухновенности. Трудно, но возможно, и тогда становится видно, что для него богодухновенность

ничем не отличается от мистического опыта, о котором он знает явно не понаслышке. Вероятно, у него есть опасность некоторого субъективизма, он может смешивать личные дарования с харизмами, которые даются ради всей Церкви и которые она признает подлинными. Но, по крайней мере, мы понимаем, что для Бернарда Священное Писание – предмет не столько изучения, сколько молитвы: нужно «восчувствовать», «вкусить», как благ Господь. Бернард охотно использует слова, передающие духовные ощущения. Ибо если милость Божия есть начало Откровения, она должна быть и его завершением. Все сходится к любви, и эта сверхъестественная отзывчивость ведет к согласию: Слово Божие взывает к общению, оно ожидает отклика, ответа, которым станет слово человека.

Роль поэта в Церкви именно в том, чтобы настолько внутренне усвоить, сделать своими слова Бога, чтобы возвратить их Ему совершенно естественно, свободно ими изъясняясь. Бернард с любовью отдается этой своеобразной игре. Приемы, с помощью которых он говорит о Библии, невероятно разнообразны: то он пытается исчерпать все значения одного слова, то сосредотачивается на его этимологии; то группирует вокруг одного ключевого слова, становящегося чем-то вроде главной темы, выражения, которые его оттеняют и ярче проясняют его смысл; в другом месте он изменяет букву или слог: меняет claritas на caritas; или же переходит от одного слова к сходному: от aemulemur к epulemur, так что идея праздника оказывается следствием идеи любви и милости. Он включает одну библейскую фразу в другую, изменяет цитату, но так, что ее вполне можно узнать. Время от времени, чтобы удивить, он позволяет себе намеренно изменить смысл или же ставит какой-то стих в контекст, отличный от его собственного, чем придает ему смысл, почти противоположный первоначальному и этим достигает совершенно неожиданного действия. Все искусно продумано; ничто не произвольно. Разумеется, здесь есть некая изощренность, но она не исключает непринужденности. Иногда начинаешь догадываться, как функционирует «психика», которую можно было бы назвать библейской: одно слово или даже один звук словно окликает душу издалека, пробуждает в памяти фразу, в которой находится и которая будет вскоре процитирована в подходящем контексте. Но использование всего этого библейского языка подчиняется определенным правилам и соответствует определенным требованиям. Бернард обладает своего рода библейской логикой, переплетающейся с библейской риторикой и библейской поэзией, и результат этого союза чаще всего оказывается удачным. Бернард блестяще владеет и другими стилями, но полнее всего раскрывается в библейском. Именно здесь он больше всего является самим собой.

Чем же вызвано это желание «изъясняться Библией»? Может быть, это просто развлечение образованного человека? Да и достойно ли так обращаться со Словом Божиим? Следует помнить, что в монашеской культуре Средневековья общение с Библией было общением с Самим Христом. Использование библейского языка было отнюдь не стилистическим приемом; это был способ продлить богообщение, совершавшееся в момент чтения и слушания Священного Писания или молитвы над ним. Библейская «игра» вовсе не означает, что человеку безразличен истинный смыл слов; она предполагает, что он, насколько возможно, его знает. Человек не ставит себя ни вне Писания, ни над ним. Он пребывает внутри. Библия же говорит не о каких-то объективных или внешних человеку вещах; она говорит христианину о том, чем он живет, о том, что есть самого сокровенного в нем самом. Читая Писание, каждый член Церкви может удостовериться на себе в том, что истинно для всего искупленного народа. Вера и усердие позволяют открыть в Библии нечто иное и гораздо большее, чем историческая и филологическая экзегеза. Они позволяют вступить в общение с Богом. Это Его человек постигает и достигает через посредство Священного Писания; в Его присутствии черпает бесконечное благоговение к словам, которые были написаны по Его наитию, пользуясь ими с сыновней свободой. Все то, что пишется ради хвалы Богу, становится новой песнью, поэтическим творением; внутренний человек ликует, воодушевлен и все, что он говорит, – это песнь любви, вдохновленная Духом: сarmen Spiritus.

Библия Бернарда была той Библией, которую Церковь использовала для богослужений. У него цитаты из Писания сопровождаются литургическими реминисценциями. Когда же речь идет о тайне, которая празднуется в тот или иной день литургического года, именно литургия задает тон и направление его толкованию. Можно сказать, что в проповедях Бернарда всегда есть «библейский фундамент» – та масса библейских текстов, которая представляет собой нечто вроде «изначальной материи» для его размышлений, – и «литургический задний план» – образ мыслей и восприятия, создающий атмосферу, климат, общий колорит его мысли и речи. Нетрудно догадаться, что при таких условиях почти невозможно перевести страницу Бернарда, не потеряв этих удивительных оттенков, этого тончайшего вкуса, который создается литургической и библейской латынью. Чтобы их сохранить, понадобилось бы не только точно передать мысли, но и суметь вызвать у читателя тысячи слуховых и душевных отзвуков и ассоциаций, а для этого нужно, чтобы он был столь же близко знаком с литургией. Перевод неизбежно обедняет текст Бернарда; но удивительно, что, несмотря на это, в нем остается достаточно богатств, чтобы нести радость и свет.

Самый обширный труд Бернарда представляет собой нечто вроде «литургического года»: это длинный ряд проповедей, в которых он дает свои комментарии к тайнам спасения и повествующим о них текстам. Перед смертью он собрал воедино все тексты, в которых когда-то разъяснял смысл праздников. Каждый из них он переработал, упорядочил, когда нужно было, дополнил, так что каждая группа сделалась чем-то вроде трактата на тему Адвента и Рождества Христова или Великого Поста и Пасхи и т. д. И в этой области он тоже проявляет свою творческую натуру, делая свои добавления к наследию, полученному от предшествующей традиции. Так, например, после святого Григория Великого, когда речь шла об Адвенте, традиционно было принято говорить о двух пришествиях Христа: о Воплощении и жизни среди людей и о втором пришествии на Судный день. Бернард открывает еще одно пришествие: благодатное вселение в душу верующего, для которого тот должен готовить и очищать свою душу. Эта мысль может показаться нам само собой разумеющейся – мы к ней привыкли. Но нужно было когда-то открыть ее, то есть связать с литургическим Адвентом, а это сделал именно святой Бернард.

Наконец, поскольку его Библия – Библия литургическая, она не может не быть и патристической. Он не только цитирует иногда тот или иной отрывок Писания по тексту Отцов Церкви, прочитанному или услышанному им во время богослужения; он толкует ее так, как учили они. Его экзегеза – это их экзегеза. Он настолько проникнут

их образом мыслей, что стал одним из них: он является самым выдающимся представителем той «средневековой патристики», реальное существование которой признается теперь историками. Новые исследователи, среди которых самым прозорливым был отец Де Любак, находят точки соприкосновения между Бернардом и Оригеном, блаженным Августином, святым Амвросием, святым Григорием Нисским и другими и доказывают, что это сходство невозможно объяснить, не предположив его заимствований у них. Нам известно, что по инициативе Бернарда для его монастыря в Клерво было переписано большое число святоотеческих трудов. Часть этих рукописей хранится в Библиотеке Труа. Среди них немало тех, которые он читал, над которыми размышлял. Кроме того, живость его ума давала ему возможность во время беседы, к примеру, с Гильомом из Шампо, Гильомом из Сен-Тьерри или иным наставником sacra pagina уловить мысль, идею, из которой он извлекал гораздо больше, чем она несла в себе для того, у кого он ее заимствовал. Ведь Бернард никогда не повторяется. Он никого не цитирует дословно и не копирует, ни на кого не ссылается; но не потому, что желает утаить источники: он попросту не помнит, что таковые имеются. Он развивает мысль, ставшую его собственной, и это делает «поиски источников» чрезвычайно сложной и деликатной задачей. Почти никогда не удается обнаружить у кого-либо из предшествующих ему авторов выражение или мысль точно в том виде, в каком мы находим их у него. Его намерение, о котором он неоднократно объявлял, заключалось в том, чтобы быть лишь свидетелем, восприемником учения Отцов. Но, слава Богу, он не мог не быть самим собой, и, оставаясь верным традиции, целиком и полностью был человеком Средневековья, воспринимал все так, как это было присуще его эпохе, и выражал новым языком.

Плоды

Именно так он стал богословом, мыслителем, который все больше открывается благодаря недавним исследованиям. В его трудах присутствовало своего рода «мистическое богословие», последовательность и основательность которого, к счастью, отметил Жильсон около тридцати лет назад. Но у него есть и догматическое, и нравственное богословие, то есть вероучительное толкование Божественных тайн и христианской жизни. Понятие «богословия как науки» порождает слишком много проблем для того, чтобы мы решились отнести его к Бернарду. По крайней мере, следует заметить, что его учение носит не только практический характер; это настоящая теория взаимоотношений между Богом и человеком. В этом смысле его богословие справедливо назвали «умозрительным», «спекулятивным». Тем не менее, есть одна вещь, не позволяющая считать его абстрактным знанием: оно обязано своими источниками и своим вдохновением Библии, литургии и Отцам Церкви; оно есть размышление над Откровением в свете самого Откровения. С этой точки зрения, Бернард не отличается от остальных представителей (в основном, монахов и регулярных каноников) традиционного богословия своей эпохи. Он привносит в него свой опыт; он ссылается на него как на подлинный источник; иногда говорит о нем как о христианском опыте вообще. Он предполагает наличие такого опыта у своих читателей и отсылает их к нему. Надо сказать, что он вправе это делать, поскольку не существует знания о Боге без жизни в Боге. Однако формы и степень интенсивности его опыта соразмерны его богатой натуре и еще более богатой благодати, которой он был одарен. Он действительно очень реалистичен, о чем мы попытаемся сказать точнее в дальнейшем, и вместе с тем он мистик. Его учение пронизано опытом: оно из него исходит и к нему ведет. Оно словно держится на этих моментах глубочайшего единения с Богом, на этих вершинах созерцательной молитвы. Оно причастно восхождению к этим вершинам и сохраняет в себе нечто от их тайны. Мы находим у него богословские размышления о природе Бога и о Троице, о сотворении человека, об Ангелах, о Воплощении, о спасении во Христе, о таинствах и Церкви, о смерти и вечной жизни; в этих размышлениях иногда не хватает ясности и систематичности, но им невозможно отказать в прозорливости и глубине.

Стилистический талант Бернарда был поставлен на службу этой интуитивной мысли. Он писатель и знает это; он берет на себя эту ответственность и принимает требования, налагаемые ремеслом. Предисловия к его трудам и его литературная переписка свидетельствуют о его озабоченности тем, что во все времена занимало людей пишущих. Он испытывает опасения – которые античные риторы называли trepidatio – перед теми, от кого зависит его репутация и кто подвергает ее суду читателей: он словно извиняется, что пишет; оправдывается тем, что его об этом просят; заранее надеется на снисходительное суждение. Для каждой книги он ясно обозначает заглавие, обстоятельства и причины ее создания, цель публикации и избранный жанр. Он следит за тем, чтобы каждое произведение соответствовало законам, которые ему присущи и которые различны для разных жанров: послания, трактата, проповеди. К первому жанру относятся около пятисот его писем – вероучительных, дружеских, деловых. Два сборника этих писем последовательно увидели свет еще при его жизни; второй, более полный, был им лично проверен и пересмотрен. Туда входит одно длинное послание, адресованное архиепископу Санса и озаглавленное «Об обязанностях и поведении епископов». В 1145 году Готфрид Оксеррский поместит во главу сборника своего рода монастырский манифест, ставший легендарным. Это было послание, написанное юному Робберу, двоюродному брату Бернарда, бывшему послушником в Клерво, но потом перешедшему в монастырь Клюни.

Довольно скоро Бернарда стали просить записывать его наставления монахам. Именно таково происхождение первого из трактатов – «О ступенях смирения и гордости». К началу его служения аббата относятся также четыре «Проповеди в похвалу Пресвятой Деве Матери», где он дает свой комментарий на евангельский текст, связанный с Благовещением. Вскоре, около 1124 года, Гильом из Сен-Тьерри добьется от него вмешательства в споры цистерцианцев с монахами Клюни по поводу соблюдения монашеских правил, что Бернард и сделает, написав «Апологию». Небольшое сочинение «О благодати и свободной воле» будет посвящено тому же другу Бернарда. Кардинал – канцлер Римской Церкви получит от Бернарда трактат «О любви к Богу», а великий магистр Ордена тамплиеров – «О похвале новому воинству». Затем монахи монастыря Сен-Пьер из Шартра обратятся к нему за советом по поводу акривии и икономии, а ирландские монахи попросят написать житие святого Малахии – епископа, их соотечественника, умершего в Клерво во время одного из своих странствий. Наконец, в сочинении, названном «О размышлении», Бернард выскажет немало суровых и прекрасных советов высшему лицу христианского мира – бывшему монаху Клерво, ставшему Папой Евгением III. Однако все эти написанные по случаю сочинения – лишь малая толика в сравнении с великим трудом, начатым в 1135, над которым Бернард будет работать восемнадцать лет, так и не завершив его: с восьмьюдесятью шестью «Проповедями на Песнь Песней».

Порядок и красота

Литературное наследие Бернарда невелико. Он написал гораздо меньше, чем многие другие. Впоследствии его переписывали, перепечатывали, читали на Западе неустанно и повсюду. Доказательство тому – бесчисленные рукописи, которые сохранились вопреки всем разрушениям и опасностям, издания и переводы, которые появляются постоянно. Откуда такой успех? Объяснение только одно: качество его трудов – и по содержанию, и по форме выражения. Бернард – поэт, художник, музыкант и мыслитель. Все эти таланты сочетаются в его стиле, отразившем его образ мыслей и вкус.