Святых не существует
Шрифт:
Я сжимаю губы, отказываясь произнести это.
Он сильно нажимает на татуировочный пистолет, вгрызаясь в мою плоть.
— Скажи это.
Я качаю головой, глаза закрыты, рот зажат.
Он сильнее нажимает на татуировочный пистолет и проводит пальцами по моему клитору. Он гладит меня, рисуя на моей плоти бог знает что.
— Скажи это, Мара. Скажи, что ты принадлежишь мне...
Я хочу сказать это.
Я хочу сдаться.
Его рука гладит, трет, именно так,
Удовольствие - это потребность, требование. Зуд, который необходимо почесать...
— Скажи это, — рычит он.
— Ни за что, черт возьми, — шиплю я ему в ответ.
Он заканчивает татуировку злобным разрезом по кости.
Я вскрикиваю. Каждый мускул моего тела напрягается, а бедра крепко сжимаются. Именно это заставляет меня кончить, так же как и пальцы Коула, прижатые к моему клитору. Оргазм - это взрывной шок, который пронзает меня от груди до паха, одним непрерывным шлейфом.
Я поворачиваю голову, сильно кусая собственное плечо. Оставляя следы зубов.
Мой вес повис на наручниках, тело обмякло.
Я все еще дергаюсь, когда афтершоки проносятся сквозь меня.
Коул стирает излишки чернил с моей кожи тем же зеленым мылом. Мылом, которое использует Логан.
— Ты ведь не причинил ему вреда? — требую я.
— Он тебя не касается, — говорит Коул, снова завладевая моим лицом. Заставляя меня смотреть на него. — Тебе нужно беспокоиться о том, что я думаю. Что я хочу.
Я смотрю ему в глаза.
— А что будет, если я этого не сделаю?
— Тогда в следующий раз я не буду так снисходителен.
Я громко смеюсь, встаю прямо, звеня наручниками.
— Это ты так любезничаешь?
Коул пристально смотрит на меня.
— Да, Мара, — тихо говорит он. — Это я добрый. Милосердным. Ты должна это понять, потому что, если ты попытаешься вскрыть меня, тебе не понравится то, что выползет наружу.
Он расстегивает наручники. Я потираю запястья, пытаясь вернуть чувствительность рукам. Затем медленно подхожу к зеркалу в полный рост, висящему на стене. Я стою перед ним, слегка повернувшись, чтобы видеть татуировку, которая проходит от правой груди до тазобедренной кости.
Он поставил на мне клеймо. Нанес свое клеймо на меня навсегда.
И это прекрасно. Поистине чертовски красиво.
Коул - художник во всех смыслах этого слова. Композиция, плавное течение линий, то, как цветы и листья повторяют изгибы моей груди, ребер, бедренной кости. Идеальная форма, волнообразная при каждом повороте или изгибе моего тела. Когда я двигаюсь, татуировка оживает.
Дикий сад. Буйство папоротников, листвы и цветов, между которыми проглядывает моя маленькая змейка.
— Господи Иисусе, — вздыхаю я. — Ты действительно талантлив.
Коул стоит прямо за мной.
Он выше меня и шире. Я полностью помещаюсь в его силуэте, поэтому он образует вокруг меня темный ореол. Как будто
— Твоя очередь, — говорит он.
Я встречаюсь с ним взглядом в зеркале. — Что ты имеешь в виду?
Он молча поднимает пистолет для татуировок.
— Ты серьезно?
В ответ он кладет пистолет мне в руку и тянется через плечо, хватая в горсть свою рубашку и стаскивая ее через голову. Он стоит прямо, отбросив рубашку в сторону.
Я смотрю на его обнаженный торс.
За все годы рисования фигур я никогда не видела такого тела, как у него.
Ближайшее сравнение - это гимнаст или танцор - такой уровень худобы, подтянутых, текучих мышц. Свернутая пружина, готовая к разжатию.
Даже гимнасты не так эстетичны. Мышечные плиты на груди, идеальный V-образный изгиб талии, пульсации мышц, которые словно созданы для того, чтобы притягивать взгляд вниз, вниз, к пуговице брюк...
Его плоть бледна на фоне распущенных темных волос, спадающих почти до плеч. На его теле нет ни единого волоска. Чернил тоже нет. Его кожа гладкая и без пятен.
— Хочешь, я сделаю тебе татуировку? — говорю я.
Он кивает.
— У тебя есть другие татуировки?
— Это будет первая.
Я тяжело сглатываю.
Красота Коула не просто пугает - она чертовски безупречна.
Я никогда в жизни не делала татуировок. Если я облажаюсь, мне будет хуже, чем если бы я нарисовала усы на Моне Лизе.
— Не думаю, что мне стоит.
Брови Коула опускаются на глаза, сужая их до щелей.
— Мне плевать, что ты думаешь.
Мои пальцы крепко сжимают пистолет.
Теперь я хочу написать ПОШЕЛ ТЫ шестидюймовыми буквами на его спине.
— Надеюсь, у тебя достаточно чернил, — говорю я.
— У меня есть ровно столько, сколько нужно, — отвечает он.
Не сомневаюсь.
Я хватаю стул и тащу ее к зеркалу.
— Садись, — говорю я.
Коул садится, наклоняясь вперед и упираясь локтями в колени. Не обсуждая это, мы оба догадались, что его спина - лучший холст, гладкий и относительно ровный. На самом деле она такая же мускулистая, как и остальные части тела. Как только я провожу иглой по его коже, я вижу, что мне придется ориентироваться на лопатки, ребра и длинные мышцы, которые расходятся от позвоночника - ягодицы, лодыжки и косые мышцы.
— Хочешь, чтобы я сначала... набросала? — слабо говорю я.
Коул не двигается. Он даже не поворачивает голову.
— Я тебе доверяю, — говорит он.
Я в замешательстве. Никто никогда не доверял мне, особенно в таком необратимом деле, как это.
Но я не спорю. Глубоко вздохнув, я взвожу пистолет.
К тому времени как я заканчиваю, первый утренний свет проникает через окна от пола до потолка. Он освещает кожу Коула, превращая мрамор в золото.
Я так глубоко погрузилась в дизайн, что вижу только эти плавные черные линии, текущие, как река, по правой стороне его спины. Немного попрактиковавшись, я даже разобралась со штриховкой.