Связной
Шрифт:
Хлопнула дверь, Поляков, с мелкими каплями на лице, вздохнул, расстегнул брюки и сделал укол в бедро. Вышел он медленно, обернулся, привел в порядок волосы и одежду.
– Куда же вы, доктор, пропали, – заворковала Екатерина Карловна откуда-то сбоку. – С Танечкой, верно, кокетничали?
Танечка, опять задрав юбки, со строгим лицом прошлась по гостиной, мимо доктора и вдовы, и вернулась к роялю. Поляков весело расхохотался, даже хлопнул в ладоши, Фаворский тоже зааплодировал. Таня поклонилась,
– Дивно, дивно… Екатерина Карловна, я вас должен закончить…
– Вы вот лучше доктора нарисуйте…
– Доктора обязательно… Вы, Михаил Алексеевич, верно, тоже человек творческий?
– С чего вы взяли?
– У вас вкус… Раз вы за Екатериной Карловной ухаживаете… Нет-нет я серьезно! Делаете что-нибудь? Пишете, рисуете?
– Пишу, пишу… Времени только нет.
– Ясно… «Записки земского врача»… Или роман?
– Нет, роман я напишу в… сорок восемь лет, еще полжизни осталось. Напишу и помру. В сорок девять. А в какой-нибудь вечерней газете, в крохотной рамочке, будет напечатано: «Умер Михаил Александрович Поляков».
– А я ваш портрет нарисую… Если только не уеду… В Америку…
– Ах, господа, совсем забыл, – стукнул себя по лбу Фаворский. Он выудил из своей папки пластинку и подошел к граммофону. – Совсем новая вещица, очень модная в Испании… Танго…
Игла заскрипела, и послышалась грустная и проникновенная музыка…
– Besame, besame mucho…
Таня и Фаворский танцевали, старик наливал водку, Ося задремал. Пластинка крутилась, Поляков чуть покачивал головой в такт музыке…
Ему было действительно хорошо, вдруг даже глаза увлажнились, он набрал воздуху, на каком-то аккорде Екатерина Карловна застонала, его тоже пробила судорога, и они обессиленно сползли на кафельный пол туалета.
Музыка продолжала звучать из патефона, установленного в приемной Мурьинской больницы. Баба, укачивающая ребенка, несколько старух, побитый мужик, дети, стоящие вдоль стенки, бородатый мельник – все они в ожидании приема молча смотрели на медную трубу.
– Это танго, из Испании привезли, – слышался из-за стены голос доктора.
– Красиво… Как вы, Михаил Алексеевич? – отвечала Анна.
– Прекрасно! Много там еще?
– Человек пятнадцать…
– Тяжелые есть?
– Девочка, только привезли…
– Это, мамочка, ты вовремя спохватилась, – говорил Поляков беззвучно рьщающей бабе. – Дифтерийный круп, – бросил он фельдшеру. – Который день больна?
– Пятый день, пятый.
Поляков мрачно глянул на нее из-под лампы-молнии и вновь принялся исследовать горло трехлетней белокурой девочки, которая сипела и глотала воздух ртом.
– Пятый, батюшка, пятый, с воскресенья… – плаксиво запричитала бабка из угла.
– Ты, бабка, помолчи, мешаешь. О чем же ты пять дней думала? – обратился он к матери.
Та вдруг встала, передала девочку бабке и бухнулась на колени.
– Помоги. Дай капель каких.
– Это каких же, не подскажешь?
– Тебе, батюшка, лучше знать, – фальшиво заныла бабка. – Удавится она, если Лидка помрет…
– Да замолчи ты, бабка! А ты встань сейчас же, или вовсе разговаривать не стану.
Баба моментально встала, взяла ребенка и опять принялась качать.
– Вот так все они, – проворчал фельдшер. – Своих же детей морят…
Девочка хрипела все сильней, бабка начала мелко креститься на гинекологическое кресло.
– Что ж, значит, помрет она? – глядя с черной яростью на доктора, спросила мать.
– Помрет, – негромко подтвердил Поляков.
– Ой, Божечки, Божечки, – заголосила бабка, – удавится, удавится она…
Баба нехорошо смотрела на Полякова, потом крикнула:
– Дай ей, помоги! Капель дай!
– Вот что, баба. Теперь поздно. У ней горло забито, дышать невозможно. Операцию делать надо.
– Это как же?
– Горло разрежем пониже и трубку серебряную вставим. Иначе помрет.
Мать вцепилась в ребенка, глядя на Полякова как на безумного.
– Что ты! Не давай резать! – заголосила бабка. – Что ты! Горло-то!
– Уйди ты! Камфары впрысните, Анна Николаевна…
Мать все защищала девочку, но Анна сделала укол.
– Думай, баба. Если за пять минут не надумаешь, сам уже не возьмусь делать.
– Не дам! Не согласна я!
– Нет нашего согласия! – подтвердила бабка. – Как же это, горло резать…
Поляков пожал плечами и приказал, выходя:
– Отведите их в палату, пусть сидят…
Во дворе, как обычно, сидели пациенты, кто на телегах, кто на лавке у входа. Поляков поднялся к себе, сел за стол, закурил. Механически перелистал руководство по оперативной хирургии, открыл на главке «Трахеотомия», где были изображены разрезанная шея и серые кольца дыхательного горла со вставленной туда трубкой. Поляков некоторое время смотрел на картинку, потом расслабил галстук, мучительно потер виски. На часах было пять. Он посидел немного, взял кочергу и застучал по печной двери.
– Анну Николаевну пришли! – крикнул он в топку после паузы.
Больничный коридор был пуст, в одной из палат лежала задыхающаяся Лидка, мать ее качала, бабка крестилась. Поляков прошагал мимо, остановился у двери аптеки, огляделся, подергал. Дверь была закрыта.
Поляков вышел через черный ход, без пальто, в одном халате, подошел к окну флигеля, где жили акушерки.
В комнате светила лампа под абажуром, у зеркала стояла Анна и курила. Поляков хотел было постучать, но заметил, что она кого-то слушает, равнодушно пожимая плечами. И действительно, из-за стола выглянула рыжеватая голова Анатолия Лукича. Он стоял посреди комнаты на коленях, прижав руки к груди.