Сын атамана
Шрифт:
– - Верно; но ведь без головы Сечи быть полгода тоже не приходится.
– - Так батька мой помер?!
– - вскричал Гришук.
Карнаух не спеша повернул голову на своей толстой шее, чтобы оглядеть мальчика, которого, казалось, еще и не заметил. Испуганный вид хорошенького хлопчика тронул, должно быть, и заплывшее жиром сердце толстяка, и он спросил уже не без некоторого участия:
– - А кто твой батька?
– - Батька мой -- Самойло Кошка.
– - Э -- э! Помереть он не помер, но впал в некое онемение, а "до булавы треба головы".
– - И ведь какой казак-то был!
– - воскликнул Данило.
– - Татарки, бывало, именем его ребят своих стращают: "Цыц, вы, чертенята! Самойло Кошка придет, с собой унесет!" Да что же мы тут заболтались? Проси-ка, братику, гостей в светлицу.
– - Прошу, -- сказал хозяин и сам пошел вперед.
Глава четырнадцатая
ХЛОПЧИК ИЛИ ДИВЧИНА?
Хата Богдана Карнауха, как у большинства тогдашних малороссов, была разделена на две половины: одна, предназначенная для жилья самих хозяев, состояла из "пекарни" (кухни) с "комнатою" (спальней), другая -- для гостей -- из "светлицы", точно так же с "комнатою".
По стенам светлицы тянулись деревянные лавки со спинками, покрытые цветными ковриками. На потолочных брусьях, украшенных узорчатой резьбой, имелись надписи из Священного Писания. Но гордость хозяина составляли, без сомнения, стены: на двух из них были развешаны пищали, "аркебузы" (немецкие ружья с фитилем), пистоли и "сагайдаки" (татарские луки), сабли, шашки и кинжалы, чешуйчатые кольчуги и шитые золотом конские уборы; по двум другим стенам, на резных дубовых полках, красовалась всевозможная драгоценная посуда, золотая, серебряная и хрустальная.
– - И все-то, куда ни глянь, с великой нужей с бою взято! с неподдельным восторгом, не без тайной, пожалуй, зависти говорил Данило, указывая Курбскому на отдельные трофеи своего приятеля, -- что у немчуры ливонской отбито, что у шляхты польской, что у погани басурманской... Ну-ка, Богдане, развязывай язык: ты лучше меня упомнишь. Князь Михайло -- тоже ратный человек.
Тема и для степенного Карнауха была слишком заманчивая: начал он свои пояснения будто нехотя, выматывая из себя слова, но сам понемногу увлекся боевыми воспоминаниями. Курбский, по званию своему, хотя и был "ратным" человеком, но в настоящей битве ему никогда еще быть не доводилось, и чем далее бывалый вояка повествовал о том, кого он при такой-то оказии пристрелил или изрубил, какой хутор или замок разгромил или дотла сжег, тем тяжелее становилось на душе Курбского, тем более омрачались его светлые черты. Карнаух не мог не заметить происшедшей перемены, но объяснил себе ее иначе.
– - А свое оружие, княже, ты забыл все у каменников?
– - с видимым уже состраданием спросил он.
– - Забыл... В Сечи у кого-нибудь, авось, новое раздобуду.
– - Почто в Сечи? Сам я в ратное поле навряд еще соберусь; сыновей своих у меня тоже нет: так и быть, бери себе тут, что облюбовалось.
Чтобы не стеснять гостя в выборе, он деликатно отошел к открытому окошку и зычно гаркнул:
– - Жинка! Скоро ль там у тебя?
– - Скоро, Богдане, дай убраться...
– - отозвался откуда-то оторопелый женский голос.
– - Бери, бери!
– - говорил меж тем Данило Курбскому, видя его нерешительность.
– - Всякое даяние благо.
– - Не могу я, право, -- отвечал ему шепотом Курбский, -- сколько одним ведь человеком крови пролито, сколько ближних обездолено!..
– - "Ближних!" Еретиков-немцев да ляхов, собак-татарвы да турчан? Да ты сам, Михайло Андреевич, скажи, православный аль нет? Бери говорю! Он тебя, чай не прочь бы и в зятья взять. Да как бы не так, шалишь!
– - Не бери, не бери!
– - вмешался тут молчавший до сих пор Гришук.
– - "Не бери?" -- вскинулся хозяин, подошедший к ним опять в это самое время от окошка.
– - Ты-то, щенок, чего тявкаешь? Аль нет у меня тут про вас ничего хорошего?
– - Все хорошо безмерно!
– - поспешил Данило предупредить неуместный отказ своего господина.
– - И мне то за редкость, а ему на диво. Как же нам без оружия в Сечь показаться? Возьмем-ка для тебя, Михайло Андреевич, эту штуку, да вон эту и эту... А себе я возьму эту да эту...
– - Губа-то у тебя не дура!
– - проворчал Карнаух, как бы сожалея о своем порыве великодушия.
– - Ну, да сказал раз, так пятиться не стану. А теперечки пожалуйте в сад.
В саду под тенистым навесом был накрыт уже стол, на котором вслед за тем появились также многие из драгоценных кубков, глечиков, чаш и чар с полок светлицы. Вокруг навеса сушились на веревках пучки разных весенних трав и кореньев, из которых со временем должны были быть настоены целебные домашние средства, а перед самым навесом была разведена грядка цветов. Солнечный воздух кругом был напоен их благоуханием, к которому примешивался еще вкусный запах жареного лука, тянувшийся из окон пекарни. Шедший отдельно от других Гришук наклонился к грядке, сорвал себе цветок ромашки и с какой-то, словно женской, ухваткой стал обрывать белые лепестки, беззвучно шевеля губами; но уловив тут пристальный взгляд Курбского, весь вспыхнул и бросил цветок.
Курбскому, впрочем, было уже не до мальчика, потому что в это время в калитке показалась хозяйка, а за ней дочка. Обе разрядились для гостей, как говорится, в пух и прах. Карнаухиха свой будний "очипок" (чепчик), свою полинялую плахту и поношеную запаску заменила дорогим головным убором -- бобровым "корабликом" с бархатными кистями и парчовым кунтушом с золотыми галунами. Галя же в своей пунцовой "кирсетке", в светло-голубом девичьем кунтуше с широким на груди вырезом для пышной белой сорочки, расшитой золотым шнуром, и в монисте из бурмицких зерен и жемчуга, сама алая, как маков цвет, и с чинно потупленным взором под черною бровью, -- была писанной картинкой, -- ну, глаз не отвести!
– - Не чинитесь, люди добрые!
– - пригласила хозяйка, и все разместились вокруг стола.
Обед состоял из нескольких перемен, и каждая запивалась либо брагой, либо медом.
– - А не угодно ли пожевать нашего домашнего пряничка?
– - предложила красавица Галя Курбскому, озаряя его своими звездистыми очами.
– - Что пряничек!
– - сказал отец.
– - Поднесла бы ты ему нашей домашней настоечки.
Дочка послушно встала и взяла со средины стола большой золотой кубок. Поскрипывая новыми козловыми черевичками, она обошла стол к Курбскому, сперва сама пригубила кубок, а потом с низким поклоном попотчевала гостя.