Сын атамана
Шрифт:
Один только Мандрыка шел с высоко поднятой головой, кивал направо и налево опережавшим их казакам, словно говоря: "Без меня-то, други милые, вы так ли, сяк ли, не обойдетесь!" Курбскому же он оказывал полное внимание и в церкви предложил ему стать рядом с собой на почетном месте за "бокунами", где стояли обычно только члены старшины, между тем как остальное казачество заполнило плотными рядами всю середину храма.
От своего вожатого-молодика Курбский уже слышал, что сечевая церковь именуется собором Покрова Божьей Матери, как покровительницы запорожского войска; что церковную службу правят два иеромонаха: отец Филадельф и отец Никодим, призванные из Киевского Спасо-Преображенского
От густых нот голосистого дьякона, действительно, стекла в церковных окнах дребезжали. Подстать дьякону был и хор певчих, которые, как шепотом сообщил Курбскому Мандрыка, обучались также чтению и пению в особой сечевой школе. Все прилагали возможные старания, чтобы новый атаман -- на кого бы ни выпал выбор -- остался доволен. В заздравной ектении провозглашались поименно (быть может, в последний уже раз) четыре члена настоящей сечевой старшины, а заупокойная ектения совершалась по павшим в бою казакам, имена которых считывал, стоя перед алтарем, дьякон с особой записной дощечки-лопаточки.
При этом взор Курбского остановился на иконописи над царскими вратами: в вышине был изображен сам Бог Саваоф, а по сторонам Его -- два усатые воина в смушковых шапках и с казацкими саблями наголо. На вопрос: кто эти воины, он получил от Мандрыки ответ:
– - А небесные воители: по правую сторону от Всевышнего архангел Гавриил, по левую -- архистратиг Михаил.
– - Но ведь они как будто в казачьих доспехах?
– - Да как же им, скажи, лыцарям небесным, и охранять престол Божий, как не в лыцарских доспехах?
В это время отец Филадельф приступил к чтению Евангелия, и все присутствующее товариство забряцало своими саблями, которые обнажило до половины ножен.
– - Это значит, -- пояснил опять Мандрыка, -- что за слово Божье войско наше всегда готово биться с неверными на жизнь и смерть.
Служба кончилась, и все товариство рассеялось по куреням, чтобы подкрепиться еще раз до рады, которая могла дотянуться до вечера, а то до другого дня. Курбский был приглашен к столу в кошевой курень. К недоумению его все куда-то вдруг скрылись, оставив его одного.
– - А где же хозяева?
– - спросил он Савку Коваля, подвернувшегося опять к его услугам.
– - К обеду переодеваются.
Каково же было удивление Курбского, когда возвратившиеся члены старшины, точно так же как и столовавшие вместе с ними войсковая канцелярия и нижние служители появились в своей затасканной обыденной одежде! Оказалось, что к обеденному столу все войско, даже в высокоторжественные дни, заменяло свое праздничное платье будничным.
Трапеза состояла из нескольких перемен, которые запивались, разумеется, всякими питьями. Тем не менее, настоящего оживления не замечалось: присутствие угрюмого молчаливого атамана замыкало всем уста, и только судья да писарь поддерживали разговор.
Вот были убраны со стола и остатки "заедков"; одна лишь круговая чаша продолжала обходить трапезующих; но старик Кошка по-прежнему сидел сычом не то в раздумье, не то в забытье.
Мандрыка вопросительно переглянулся с двумя другими членами старшины, затем тронул за плечо атамана и шепнул ему что-то. Тут только бедный Кошка точно очнулся от тяжелого сна и с недоумением обвел всех глазами.
– - А? Что ты говоришь? Раду?
– - Да, ваша вельможность, не пора ли?
– - Пора, верно...
И, встрепенувшись, он крикнул довольно уже громко:
– - Ударить на раду!
Сидевший на конце стола довбыш (барабанщик) ожидал только этого приказа: еще перед последним блюдом он успел нарядиться в свое парадное платье и теперь опрометью бросился из дверей.
– - Прости за спрос, пане добродию, -- отнесся Курбский к Мандрыке, -- меня, человека постороннего, не пустят, пожалуй, на раду?
– - Гм... на площадь-то нет. Не взыщи. Но коли тебе в охоту поглядеть на нашу раду, то полезай с Савкой на колокольню: оттоле вся сечевая площадь как на ладони.
В это время из-за открытых настежь окон в сечевой площади забила мелкая дробь литавр.
– - Это первый знак к раде, -- сказал Курбскому Савка Коваль.
– - Идем-ка, идем скорее, пока вдругорядь не ударили.
Глава восемнадцатая
КАК ПРОЩАЛСЯ СТАРЫЙ КОШЕВОЙ И КАК ВЫБИРАЛИ НОВОГО
Лучшего кругозора на всю Сечь, как с колокольни, в самом деле, нельзя было и желать. Посреди пустой еще площади стоял пока один только довбыш с литаврами. Но все 38 куреней, как пчелиные ульи, готовые роиться, шумно жужжали. Тут войсковой хорунжий вынес из церкви большую хоругвь с изображением белосеребряного орла на ярко-алом поле и стал рядом с довбышем. Тот дал литаврами второй знак -- и из всех куреней живым потоком хлынули к родной хоругви толпы запорожцев, успевших снова заменить свою простую затрапезную одежду праздничною. В третий раз зазвучали литавры -- и из внутреннего коша показалось процессией сечевое начальство: четыре члена старшины и 38 куренных атаманов -- все со своими "клейнотами" (атрибутами своей власти) и с непокрытыми головами. Куренные атаманы стали во главе своих куреней, выстроившихся кругом чинными рядами; старшина же, остановившись у хоругви, отвесила товариществу глубокие поклоны на все четыре стороны. Товариство, в свою очередь, отдало старшине такие же низкие поклоны.
Между тем с церковной паперти спустился, в полном также облачении, церковный причт, чтобы Божьим словом освятить начало рады.
После краткого молебствия духовенство удалилось, и около хоругви перед паном писарем появился стол с грудою книг.
– - Это, вишь, книги приходная да расходная войсковому скарбу и росписи куренные, -- объяснил Курбскому Коваль, -- на случай, что новой старшине угодно было бы проверить войсковое добро.
– - Тише, милый! Дай послушать, -- прервал его Курбский, потому что старик-кошевой, Самойло Кошка выступил вперед.
Сложив на стол свою шапку и булаву, он снова поклонился на все стороны и начал говорить. Так как звуки снизу вверх доносятся всегда особенно явственно, и ветер дул с площади, то к Курбскому на колокольню долетало почти каждое слово.
– - Вы, паны батьки, вы, паны атаманы, и вы, паны молодцы, низовые мои детки!
– - говорил Кошка, собравшись, видно с силами, чтобы в последний то хоть раз выполнить, как подобало, свою обязанность главы Сечи.
– - Чем сильно наше славное Низовое товариство? Сильно оно общей всем нам верой православной; сильно еще стародавними свычаями и обычаями казацкими; сильнее же всего тем, что ни у единого из нас нет ни жинки, ни деток, ни имущества, окромя доброго коня да доспехов воинских, ибо сечевые товарищи для нас та же семья: и батьки, и братья, и детки. Нет в целом мире Божьем ничего крепче нашего товариства: всякий из нас, лыцарей-запорожцев, не задумавшись, прольет свою кровь, ляжет костьми за товарищей, за родную Сечь Запорожскую, лишь бы она, кормилица-матушка, не запропала, не сгинула. Но горе Сечи, буде голова ее, старшина, без головы! А ноне горе это близко... Паны батьки, атаманы, братчики мои милые, любезные! Не пановать мне уж над вами... Выбирайте себе нового кошевого.