Сын атамана
Шрифт:
– - Иди, вражий сын, пановать над нами! Ты нам пан и батька!
– - орали "детки", продолжая тянуть его за руки, тузить кулаками во что ни попало: в бока, в спину, в шею.
– - Помилуйте, паны молодцы! Где уж мне пановать над вами!
– - возражал Рева, задыхаясь от их не в меру усердных тумаков и подзатыльников.
– - Нечего, братику, нечего! Ровно как бык ведь перед убоем упираешься!
– - сказал Товстопуз, когда нового кошевого приволокли наконец на место.
– - Вот тебе войсковая булава.
– - Благодарствуйте, панове! Дай вам Бог здоровья! Но у меня о том николи и думано не было...
– - Ну, ну, не отлынивай!
– - Да право же, панове, сия булава не про меня... И он рванулся назад, как бы собираясь улизнуть.
Но несколько дюжих кулаков толкнули его опять вперед:
– - Куда, куда! Бери, коли дают!
Рева, как требовал того обычай, вторично еще отказался и уже на третий раз принял булаву.
– - Честь новому кошевому атаману!
– - приказал судья довбышу, и победоносная дробь литавр возвестила запорожскому войску об окончательном выборе нового начальника.
Чтобы тот, однако, не слишком зазнавался и всегда памятовал, что он в сущности такой же простой казак, как и избиратели, званием же своим обязан только товарищам -- сечевые батьки совершили над ним еще последний обряд: Товстопуз, а за ним и остальные старики сгребли с земли по горсте песку и насыпали ему на его обнаженную голову. После этого уже Рева, как давеча Кошка, поблагодарил товариство и был приветствован тем же криком.
Теперь только Курбский имел возможность хорошенько разглядеть избранника войска. Если между всеми окружающими воинственными лицами едва ли можно было найти одно без рубца и шрама, то рожа Ревы представляла своего рода крошево: все оно было исполосовано вдоль и поперек, а левое ухо вовсе отрублено. Что громкое прозвище свое Рева заслужил также недаром Курбский узнал вслед за тем. Войсковой судья с поклоном доложил новому кошевому, что тем часом-де, что он, пан атаман, сидел в своем курене, набежало судебное дело: в образе хлопца пробралась в Сечь вот эта дивчина, дочка Самойлы Кошки.
Ударив в землю вновь пожалованной ему булавой, Рева зарычал, заревел подлинно по-львиному:
– - Ах, негодница! Задави тебя козел! Чтоб тебя земля не носила! Закопать ее в землю, панове, -- и вся недолга!
– - Закопать!
– - подхватила сиромашня из задних рядов.
У стоявших ближе и видевших беспредельный ужас, отпечатлевшийся на миловидном личике дивчины, не достало духу поддержать бесчеловечное предложение нового кошевого. А тут и сам Самойло Кошка пробудился от своей душевной летаргии.
– - Побойтесь Бога, детки!
– - воззвал он к товариству.
– - За что вы карать-то хотите несмышленую девоньку? За любовь ее детскую? Да сами-то вы нешто не были тоже раз детьми, не любили ваших родителей? И добралась ли бы она одна, маловозрастная, в Сечь, сами посудите, кабы ей заведомо другие не пособляли, вопреки строгому наказу? Коли кого уж карать, так тех пособников!
– - А ведь правду говорит он!
– - согласился Товстопуз, а за ним и прочие сечевые батьки.
– - Коли карать, так пособников!
– - А кто пособники-то?
– - спросил Рева.
– - Кто были твои попутчики, дивчина?
– - Попутчики мои тут, право, не причем...
– - пролепетала Груша, не смея поднять глаз на своих попутчиков.
– - Твоего ума-разума нам не нужно!
– - оборвал ее новый кошевой.
– - Говори толком, как ты сюда попала?
Прерывающимся голосом, но трогательно просто принялась повествовать Груша, как она, узнав о болезни своего батьки, собралась в путь со стариком Якимом.
– - Так подать сюда того Якима!
– - рявкнул Рева.
– - Его нет тут, ясновельможный пане: он остался у каменников, под Ненасытцем, -- отвечала девочка и стала было рассказывать далее, но атаман нетерпеливо снова перебил ее:
– - Стой! Сюда-то, в Сечь, кто тебя доставил?
– - Я, -- отвечал, выступая вперед, Курбский.
– - И я!
– - подхватил его верный слуга, Данило.
– - Господин мой -- не чета иным прочим: он -- благородного корени отрасль, высокородный князь вельможный...
– - Молчать, пока тебя не спросят!
– - так же властно прервал поток его речи Рева.
– - У нас на Сечи нет князей, все одинаково благородного корени, а вельможны только по выбору товариства.
Затем несколько менее сурово обратился к Курбскому:
– - Коли ты, добродию, сам говоришь, что доставил сию дивчину в Сечь, так чем ты можешь себя в том оправить?
Курбский повторил дословно то же, что сообщил накануне Мандрыке, как игумен Самарской пустыни, отец Серапион, упросил его, Курбского, взять с собой в Сечь сыночка Самойлы Кошки.
– - И твоей милости и посейчас невдомек было, что то не хлопчик, а дивчина?
Напрасно покрякивал Данило и делал таинственные знаки своему господину. Курбский не умел лукавить и заявил без утайки, что у него по пути и то, мол, возникло сумлительство, да все как-то верить не хотелось...
– - И, сумлеваясь, ты все ж таки не убоялся везти ее в Сечь?
– - воскликнул Рева и развел руками.
– - Дивлюсь твоей смелости, и жаль мне твоей молодой жизни... Ну, да и то сказать: промеж жизни и смерти и блошка не проскочит.
– - Да князь Михайло Андреевич сам себя топит, хошь и неповиннее младенца!
– - вмешался тут Данило.
– - Завел он еще вчерась разговор со мной, стал выведывать меня про малого нашего попутчика, а я ему в ответ, что ничегошеньки не знаю.
– - А взаправду-то знал?
– - Да откуда мне знать-то?
– - Хоша хлопца сызмальства на руках качал?
– - не без ехидства вставил от себя пан писарь.
Уличенный во лжи, Данило прикусил язык.
– - И лих же ты брехать, окаянный пес!
– - загрохотал на него Рева.
– - Признавайся уж начистоту, пустых речей не умножай.
С тяжелым вздохом Данило почесал в затылке.
– - Недюж я врать-то. Был грех, что уж говорить! Солучилось оно второпях неопамятно. А все тот треклятый змей-искуситель.