Сын детей тропы

Бонс Олли

— Проклятые видения, — пробормотал он. — Ох, боги, раз уж я помираю, почему бы не показать мне напоследок купальню с голыми бабами? Почему не тот трактир... как его, в Лесовинах... нет, у Большого Корня. Пойло рекой...

Голос его сошёл на хрип, и человек закашлялся.

— Так нет... Синерожие... Эй, дикая баба, ты хоть спляши. А эти пятна у вас по всему телу? Я б поглядел...

Ашша-Ри дёрнулась. Шогол-Ву перехватил её руку, метнувшуюся к ножнам.

— Нет, — сказал он. — Спросим, но не убьём. Я говорил, он болен.

Дочь

детей тропы повиновалась нехотя, стиснув зубы.

— Убить хотят ещё, — прошептал человек. — Почему она не танцует?.. Попаду к ушам богов, всё выскажу...

Шогол-Ву склонился над ним, тронул за плечо.

— Ты знаешь про мертвецов? Расскажи, почему мёртвые ходят по дорогам.

— Мёртвые... по дорогам? А, я ж потому с тобой и связался. Увидят, чего доброго... кха... прикончат...

Человек закашлялся слабо и умолк.

— Когда это началось? — спросила Ашша-Ри. — Почему мертвецы не лежат в земле, как должны?

— Когда?..

Человек уставился на неё мутным взглядом.

— С поры жёлтых листьев, пожалуй... Или с первого снега? Нет, с листьев... Всё та девка виновата, кто ж знал, что она дала обещание в ночь Всех Богов... Костры ещё чернели на берегу, а она уже к другому на колени влезла...

— Женщина оскорбила богов? Из-за неё это случилось?

— Из-за неё, девки гулящей... Все вы такие. А дикие бабы — особенно...

Ашша-Ри выхватила нож с рычанием. Шогол-Ву успел, сжал её запястье. Медленно, медленно отвёл в сторону. Руки дрожали, клинок плясал.

— Зачем ты его защищаешь, порченый? Он уже почти мёртв! Докончим то, что начали боги, и уйдём!

— Я говорил. Ты уйдёшь одна, я уйду с человеком.

— К Заставе, — донеслось с лежанки. — К Свартину... Одна ночь, и новая жизнь...

Ашша-Ри прислушалась, перестала бороться. Рука с ножом опустилась.

— К Свартину... — задумчиво сказала она. — Может, ты не так и глуп, порченый. Раз так, иди своей тропой.

Она ещё постояла недолго, пряча нож, кивнула и вышла.

Шогол-Ву подошёл к печи, погладил нептицу по встопорщенным перьям. Позаботился, чтобы огонь, почти угасший, разгорелся снова. Поглядел на человека.

— К Свартину? Этого ты не говорил.

Но тот не ответил.

К часу, когда Одноглазый ушёл, а Двуликий ещё не явился, больному стало совсем худо. Он метался, отбрасывая шкуры. Проливал настой, которым поил его запятнанный. То бессвязно бормотал, то звал неведомую тётушку Галь. Наконец, задремал беспокойно.

Шогол-Ву прихватил котелок. Распахнул дверь, выпуская зверя, и вышел сам. Нептица подхватила что-то с земли, но тут же уронила, фыркнула, чихнула. Замотала головой с раскрытым клювом.

Запятнанный наклонился и поднял палец мертвеца, жгучий корень со Сьёрлига. За один такой давали пять серебряных раковин. И там, где он лежал прежде, Шогол-Ву увидел ещё мешочек размером с половину ладони.

Поднял

его, маленький и лёгкий, развязал. Внутри были чёрные горошины, «птичий глаз». Люди бросали их в еду для вкуса.

Дети тропы так не поступали. Пряные и жгучие приправы отбивали нюх. Но палец мертвеца и «птичий глаз» держали. Если кто болел, пусть это и случалось редко, готовили отвар крепче того, что из сладкого корня.

Шогол-Ву принёс воды. Оттёр маленький котелок, наполнил, подвесил над огнём. Нарезал жгучий корень, всыпал десяток горошин. Дождался, пока вода забурлит, и переставил котелок на стол.

Варево остыло, и Шогол-Ву достал нож, пустил кровь. В ней жила сила крепкого и здорового тела, и этой силой он делился по доброй воле. Размешал, наполнил кружку. Обернулся к человеку, приподнял за плечи.

— Глотай.

Тот хлебнул послушно и тут же отвернулся, хотел сплюнуть.

— Боги, ну и дрянь... Это что, помёт зверя?

— Вы, люди, таким лечитесь? Я могу добавить.

— О-ох, послал Трёхрукий дурня...

— Допивай. Пей, если хочешь жить.

Человек хотел. Кривясь и морщась, он проглотил всё, что было в кружке, и откинулся на лежанку, обессиленный. На лбу выступила испарина.

Вскоре ему стало лучше. Не так, чтобы встать — в час нужды запятнанному пришлось подносить ведро и придерживать больного, — но в голове прояснилось.

— Ну, может, боги пока обойдутся и без меня, — хрипло сказал человек. — А то, знаешь, такое чудилось. Привиделась дикая баба — вот тут, где ты.

Шогол-Ву промолчал.

Человек засмеялся, и смех перешёл в кашель.

— Поохочусь, — сказал ему запятнанный.

— Эй, погоди!.. Не оставляй меня. Может, прирежешь зверя?

Шогол-Ву не стал дослушивать.

Первым делом он направился к лагерю. Не спеша, чутко ловя каждый звук, отгоняя нептицу. Она, обрадованная теплом, скакала по грязи, то отбегая далеко, то возвращаясь.

Но в лагере нечего было прибирать. Не осталось чёрных пятен костров. Ни поклажи, ни тел. И даже кору деревьев, объеденную рогачами, теперь прикрывал мох.

Тёплая улыбка Двуликого грела спину. Шогол-Ву глядел с холма, из-под руки, и спускаться не стал. Если придут новые люди, они не отыщут следа.

В хижину он вернулся с зайцем, подстреленным на равнине между рощей и новой дорогой. Мясо отправил в котёл, а шкуру решил подарить Трёхрукому. Хороший мех, густой после зимы, светлый.

Шогол-Ву достал скребок из мешка, нашёл подходящий чурбак и принялся скоблить. Человек не спал. Наблюдал, повернувшись на бок.

— Слушай, — сказал он, хмурясь. — Мы уговор не меняли, но ты всё равно... Я подумал, дам тебе пятую часть.