Сын детей тропы
Шрифт:
Сын леса ничего на это не ответил, только посмотрел на Хельдиг. Холодно, долго смотрел, точно виня её одну. После дёрнул за руку, и она пошла за ним молча, послушно. Села на лавку, куда он толкнул. Сам не стал садиться рядом, застыл, прислонясь плечом к столбу. Ненадолго отмер, отстранился, тронул столб пальцами, разглядел их внимательно и опять упёрся плечом.
Шогол-Ву пошевелил руками.
Они сделались чужими и неловкими, из чувств осталась только боль. И всё-таки верёвки
Легко сидеть и ждать, что всё решат другие. Они сильнее, умнее, свободнее. Они лучше знают, что делать, и непрошеный помощник только помешает.
Но что если они не справятся? Если нет у них ни сил, ни цели, если всё, что помогает им держать голову выше — лишь глупая вера в чудо?
И он тянул и тянул, шевелил руками, ослабляя путы и таясь, чтобы не заметили. Следить было почти некому, даже Хельдиг не поднимала глаз, глубоко задумавшись о чём-то. Но её соплеменник кидал взгляды, узкие и злые, а потом вдруг заулыбался. Это было хуже, чем злость.
Шогол-Ву спешил и жалел, что не принялся за работу раньше. Теперь, когда местные ушли, когда люди Вольда разделились и уснули, а сам Вольд ещё не прибыл — именно теперь и можно было вырваться.
Когда верёвка сползла ближе к запястьям, дверь бесшумно приоткрылась.
Шогол-Ву рванулся, обдирая кожу, и стащил одно кольцо с руки. Но тот, кто вошёл, не был похож на людей Вольда.
Одежда странника изодралась и испачкалась. Плащ, наброшенный на голову, прятал волосы и верхнюю часть лица, оставляя на виду лишь широкий подбородок с седой щетиной, впалые щёки и выбившиеся грязно-серые пряди. Когда-то человек, видно, был силён и крепок, но теперь его плечи клонила к земле то ли трудная жизнь, то ли прожитые годы.
Он скользнул в приоткрытую дверь боком, запер за собой, но дальше порога идти не торопился. Встал, часто и мелко кивая головой — то ли осматривался, то ли задумался. Из-за капюшона, прячущего глаза, не сказать было точно.
Шогол-Ву пошевелил руками, натягивая верёвку, чтобы не провисала. Если повезёт, люди заметят не сразу, что она съехала и держится слабее. А сорвать её теперь было легче.
Сын леса обернулся к двери. Может, заметил движение, может, почуял, как потянуло холодом. Спросил:
— Ты ещё кто такой? Чего тебе нужно здесь?
Странник оживился, будто ждал вопроса. Закивал чаще, обернулся на голос, открыл рот — вместо слов вышел хрип. Тогда он прижал к горлу руку, крупную, но исхудавшую до того, что можно было сосчитать кости, ненадолго перестал дрожать и произнёс, срываясь на шёпот:
— Да улыбнётся вам Двуликий!
И рассмеялся неприятно, будто мелкие камешки раскатились, а отсмеявшись, продолжил сипло:
— Дозвольте слепому посидеть у огня, добрые люди. Я много места не займу. Проведите, а?
Никто
Тогда Хельдиг встала. Обошла стол и лавку, добралась до бродяги, взяла под локоть. Повела осторожно, следя, чтобы не наткнулся на чужие грязные сапоги.
Даже сгорбленный, с опущенной головой, странник был выше неё.
— Ты не хозяйка здесь, — сказал сын леса. — Что, если таких оборванцев не принято пускать на порог?
— Ой, да заткнись ты, пустомеля! — донеслось с лавки. — Места не просидит, пусть греется. Огонь дармовой.
— Во-во! По-хорошему, тебя одного и выставить. Столько шума от тебя!
У печи бродяга застыл, развернувшись к огню. Хельдиг ещё держала его под руку и хотела вести дальше.
— Идём, на лавке есть место, — негромко сказала она.
— Останусь тут, — прохрипел человек. — Мне и на полу хорошо сидится. Ну, да будут боги добры к тебе, дочь вождя.
И он рассмеялся негромким, дробным смехом.
Хельдиг отдёрнула руку и отступила на шаг. Гость, всё ещё смеясь, уселся на пол и протянул узловатые пальцы к огню.
— Откуда ты знаешь меня, незнакомец? — спросила дочь леса. — Разве мы встречались прежде?
Но тот лишь тряс головой, и звучал его смех, похожий на кашель.
— Сядь, — приказал Искальд и сам пригляделся к бродяге. Пожал плечами и сказал, кривя губы:
— Ему, верно, снаружи подсказали, кого он тут может встретить. Сама не могла догадаться? Твоё глупое, трусливое сердце...
— Я те ща башку раскрою, — пообещал человек Матьеса. — После этой браги кислой по голове будто телеги с кривыми колёсами едут, а ты гундишь, и гундишь, и гундишь!..
Сын леса умолк. Ноздри его побелели и раздулись.
— Да улыбнётся вам Двуликий, — прохрипел бродяга и закатился смехом. — Улыбнётся! Уж он улыбнётся... Небо горит, горит! Кровь льётся! Ветра скачут — и какие, тех вы не видели, Пятикрылый их с цепи не спускал!..
Он рассмеялся снова, и двое приподнялись на лавках.
— Ты чё несёшь, дед? — спросил один. — У тебя Трёхрукий и глаза отнял, и разум?
— Трёхрукий бродит в тумане... Бродит, ищет... Видели его? Он идёт по земле, идёт, всех пересчитывает. Проследит, чтоб никто не спасся!..
— Да что он мелет-то? Заткнуть, может?
— Ты чё, Вилле, тронешь убогого? Молчи, не задевай его — сам заткнётся!
— Да беду кличет!..
Бродяга опять рассмеялся негромко.
— Беда, — прохрипел он, — здесь, с нами. Здесь она. Не уйти, не спастись — все подсчитаны. Боги просыпаются. Чей это мир, их или наш? Кто хочет поспорить с богами — может быть, ты?