Сын детей тропы
Шрифт:
Тётушка Галь провела ладонью, разровняла солому.
— Вот и ладно. А то чего доброму человеку полы портить? Ох ты, горюшко... И не мог Нат, что ли, хороших спутников найти? Вот не думала, что на старости лет плыть на Сьёрлиг придётся, да ещё с выродком! Да ещё с таким, за которым подтирать то и дело... о-ох, спина моя! Да, вот так удружил Нат, ничего не скажешь. А я-то думала, в город переберусь, вот хоть и в Заставу.
Она поднялась с трудом, держась одной рукой за стену, другой за поясницу.
— Ох,
— Жив, — откликнулся Шогол-Ву.
Тётушка наклонилась, поймала пальцами его подбородок, будто видела.
— Ну, дышишь вроде...
И прошептала торопливо:
— Не спи! Людям этим не верь...
Матьес, который наблюдал молча, тут же подался вперёд.
— О чём шепчетесь? — спросил он. — Что вы всё трётесь возле него?
— Да о чём мне с выродком-то шептаться? — неласково откликнулась тётушка Галь. — Друг он мне, что ли? Узнать хотела, много ль с него толку будет. Поди, ещё на своём горбу тащить придётся!.. А ты, милый человек, если уж рядом оказался, проводи старую к столу. Место незнакомое, трудно мне самой. И за какие грехи Трёхрукий глаза отнимает...
Матьес хмыкнул, но ничего не сказал. Поднялся, увёл тётушку Галь, и Шогол-Ву остался один в своём углу.
Казалось, его всё ещё бьют по голове. Зал уходил то влево, то вправо. Каждый вдох отдавался болью, и нельзя было даже приложить ладони к вискам.
Люди говорили и смеялись, и голоса их были нестерпимо громкими. Стренга выла так, что хотелось её расколотить. Гремели миски, стучали ложки — изготовилась похлёбка и пахла так, что выворачивало. Для ужина слишком поздно, до часа Двуликого неблизко, но люди ели и шумели. Никто не ложился спать.
Только дочь леса не ела и не смеялась. Время от времени она смотрела через плечо, и тот, что сидел рядом с ней, делался всё мрачнее.
— Что, Искальд, не по нраву тебе эта дыра? — обратился к нему один из людей Матьеса. — Нос от выпивки воротишь...
— Кружки грязные, — ответил сын леса, кривя губы. — И миски тоже.
— И чё, есть-пить не будешь теперь? Ну и нежный ты, прям как баба!
— Может быть, ты слышал, Фьель, как мы меняемся сердцами? Я отдал сердце Хельдиг, она дала мне своё. Прежде бы я не брезговал есть и пить.
— А, ну так я выпью, если не будешь?.. А как меняетесь, прям из груди вынимаете и перекладываете?
— Нет, достаточно слов.
Человек осушил кружку, рыгнул, утёр губы и сказал:
— Дикие вы какие-то! Придумали тоже — сердце... А если у неё твоё сердце, чё она тоже бре... э!.. брезговает?
—
— Спросили не тебя, — одёрнул её сын леса. — Не позорь моё сердце, Хельдиг. Молчи, если говорят не с тобой.
Она опустила голову.
И тут снаружи поднялся вой.
Сперва показалось, тоскливо заплакал пёс, вознося мольбы Одноглазому. Но в эту слёзную песнь тут же вплёлся второй голос, третий — что-то ударило в стену, что-то пронеслось по крыше, посыпался сор и труха — дрогнули стёкла слепого окна, такого грязного, что и свет почти не отражало — и сотни пёсьих голосов слились в один.
Кто замер на месте, застыл с поднятой кружкой, с ложкой, из которой текло в миску, кто вскочил, поправляя ремень, нащупывая топор.
Вой стих ненадолго, и прежде чем поднялся снова, стало слышно, как бормочет торговец:
— Храни нас Двуликий!.. Спаси, защити!..
Псы выли, скулили и рычали. Они бросались на стены. Дрожала дверь. Замычали испуганно рогачи, оставленные снаружи под навесом.
— Да что же это? — воскликнул один из мужиков. — Что творится?
— Выйду, посмотрю, — сказал другой, разгорячённый брагой. — А ну, кто со мной?
— Куда ты, дурень!..
— Да гляну только! Хотите, чтоб рогачей порвали или разогнали? Застрянем тут... Ну-ка, прочь с пути!
Его пытались удержать, он отмахнулся. Покачиваясь, добрался до двери и толкнул — та не поддалась. Толкнул сильнее, и створка только было пошла вперёд, как захлопнулась с грохотом и ударила человека. Тот отлетел на пол, сел, потирая локоть.
Псы завыли громче. Пламя в очаге сжалось и задрожало, будто хотело выбраться, кинуться прочь. Повеяло холодом.
А после всё стихло. В ушах, казалось, ещё звучал далёкий вой, и слышно было, как потрескивает огонь и как тяжело дышат люди.
В этой тишине дверь скрипнула негромко и приотворилась.
Глава 24. Бродяга
Люди замерли, глядя на дверь. Та открылась на ладонь, не больше.
За Натом не следили, и он сделал шаг в сторону, потом ещё один. Но кто-то махнул рукой, задел стренгу, и Матьес заметил.
— Ты ещё куда? — рявкнул он. — К выродку не подходить!
— Да я к нему разве? Я к тётушке.
— Вы двое, в сторону его и глядите в оба. Фьель, наружу, проверь двор.
— Я чё это, один пойду?
— Не слышал, что ли? Я сказал, иди! Смотрю, ты плохо стал понимать приказы.
Одноглазый говорил медленно и зло, чётко выделяя каждое слово. Фьель даже вытянулся, округлил глаза, пригладил бороду дрожащими красными пальцами, попятился и послушно двинулся к выходу. В тот самый миг, когда он протянул руку, боясь коснуться двери, прозвенел голос: