Сын детей тропы

Бонс Олли

— Ага... — начал Нат и осёкся.

— Правду о камне они сказать не могли, это верно. И наградой тебе не воспользоваться. Но они мне её дадут. Ты послушай, милый, послушай: я тебя в дом взяла, кормила, поила, последним делилась! Сам знаешь, как жила. А ты вырос, и что я получила? Не заботился ты обо мне, неблагодарный! Соседи, да будут боги к ним добры, помогали, хотя и не должны они мне ничего, а ты вот должен.

Она умолкла, чтобы отдышаться. Нат молчал.

— А напоследок-то во что меня втянул, старую, а? Ни стыда, ни совести! Оку врать

пришлось, как я перед Двуликим-то грех такой замолю? Эти люди меня по доброте только и не тронули, а могли и наказать, чтобы другим неповадно было. Ты, милый, передо мной виноват — вовек не расплатиться!

— Ну, чего уж, — проворчал Нат. — Во, разошлась, старая...

— А что, скажешь, ты мне не должен? По совести, перед богами?

— Ну, должен...

— И как ты долг-то отдать собирался, если бежишь, как пёс трусливый, бросаешь меня?

— Как, как! — вскричал Нат. — Да никак! Жила как-то, ну и прожила бы...

Он умолк.

— Не так уж ты и дорожишь тётушкой, а, парень? — вкрадчиво спросил одноглазый.

— Да чтоб вас... Хотите, чтоб я перед вами наизнанку вывернулся, да? Ну вот, вот, слушайте: стыдно мне, да... Да! Ну, плохо я жил, аж самому противно, но её бы не оставил. Думал, часть награды передам...

— О другом теперь думай, — сказал одноглазый. — Отдашь камень по своей воле, и о твоей тётушке позаботятся. Век доживёт, ни в чём нужды знать не будет. А заупрямишься, по-другому потолкуем. С человеком, парень, многое сделать можно, чтобы он к ушам богов отправиться мечтал.

— Ага, только я знаю уже, что стану раздери-кустом, сам себя буду иглами протыкать, и мука эта не кончится. Так было б ради чего соглашаться! Только тронь меня, и так и знай: терпеть буду, пока не издохну, всё вытерплю, а камень не отдам, чтоб к ушам богов уйти, а не лозой колючей стать!

— А если не за тебя примемся, а за тётушку твою? Или даже рук марать не будем, вернём её домой, в Кривой Луг. Людям сдадим и вместе посмотрим, что они решат.

Старая женщина охнула.

— Что вы сразу о плохом? — с досадой воскликнул Нат. — Подумать дайте. Если всё переменилось, так мне теперь крепко нужно подумать... Ты вот, тётушка, людям этим веришь?

— Верю, милый. Они с нами хорошо обошлись, и думаю, слово сдержат. Ты уж решай скорее.

— А я вот не верю! Получат своё, больно ты им будешь нужна? Знаешь лишнее... Эй, оборванцы, а ведь вы тоже знаете больше, чем вам положено! Чего пялитесь, как овцы, думаете...

— Зря не болтай, — перебил одноглазый. — Значит, так: едешь с нами, а по пути решаешь, отдашь камень по доброй воле или нет. Парни, останетесь тут. Подождёте, чтобы мы отъехали — ну, смекаете, — и этого...

Он присвистнул.

— Э, нет, так не пойдёт! — воскликнул Нат. — Придумал! Придумал, хвала Трёхрукому! Вот, слушайте: едем к Холодному заливу. Садим тётушку на корабль, пусть плывёт на Сьёрлиг, а с ней вот этот пятнистый, мой проводник. Первое — я клятву давал, что половина награды его. И так

перед богами кругом виноват, ещё этот грех брать... Второе — пусть он за старой приглядит. Она ж сама не справится, да и как прознают, что золото при ней, долго не проживёт. И вам я не очень-то верю, мало ли что подстроите. А как уплывут они, я камень и передам. Ну?

— Нам, значит, не веришь, а выродку веришь?

— Да он дурной, честный. Сами посудите, кто из этого племени со мной бы пошёл? Он от меня пока и ломаной медной раковины не видел, но не уходит, раз клятву дал. Так что да, ему я больше доверяю, чем вам. Во, что скажете?

Повисло молчание.

— Будем ждать, — решил наконец одноглазый. — Дождёмся того, кто тебе за камень платит, и спросим, согласен он или нет. А и скользкий ты, парень, как шилонос...

Нат хохотнул.

— Приходится! Вы-то ведь тоже не просты.

— Тащите его в дом. А вы позаботьтесь о выродке, но он должен остаться живым, это ясно? Кто перестарается, я на том лично покажу, как нужно выполнять такие приказы.

— Что вы с ним делать собрались? — тревожно воскликнул Нат. — Я к тётушке его приставить хочу, не забыли? Сильно он ей поможет с переломанными-то костями! Ну, смотрите, искалечите, и договориться не выйдет!

— Да уж договоримся, — неласково сказал одноглазый. — Скажи ещё, что не думал развязать своего дружка и от нас дёру дать.

— Ничего я не думал!..

— Ладно, парни, не лютуйте. Пусть на ногах сам держится, но вы уж сделайте так, чтобы бежать ему не хотелось.

Били ногами. Молча, спокойно, будто выполняя работу.

Шогол-Ву сумел бы оттолкнуть одного, двоих даже со спутанными руками. Смог бы подняться, но и только. Его одолели бы снова, обозлились, и стало бы хуже.

Самое трудное было — терпеть. Лучше смерть в бою, пусть неравном, но честная смерть, когда сделал всё, что мог, и знаешь о том. И враг знает.

Лучше смерть, чем извиваться в грязи, утыкаться в неё лицом, в эту жижу со следами копыт, сапог и помоев. Лучше смерть, чем, отворачиваясь от грубых подошв, поймать взгляд дочери леса. И ведь сколько он длился, этот взгляд — меньше вдоха, меньше удара сердца, так почему же всё стояли перед ним её распахнутые широко, испуганные глаза? Шогол-Ву видел их и тогда, когда ничего больше видеть не мог.

Он слышал, люди спорили. На кого-то прикрикнули. Его перевернули, и сверху полилась вода, холодная и затхлая.

Шогол-Ву не мог двинуться. Он вдыхал воду, глотал воду и думал, захлебнётся. Казалось, вода никогда не кончится. Но всё же поток иссяк.

Потом его волокли, дёргая связанные руки, и только эта боль не давала уйти во тьму.

Мир исчез и вернулся. Руки затекли. Гудели, сливаясь, голоса. Резал глаза свет очага, и кто-то раскручивал зал, как камень на верёвке. Шогол-Ву согнулся над полом, жалея, что пил.

Его выворачивало наизнанку, и не было сил остановиться. Он бы так и упал лицом в эту лужу, дурно пахнущую брагой, если бы кто-то не держал за плечи.