Сын капитана Алексича
Шрифт:
Сразу же по приезде брат и сестра принялись помогать отцу распаковывать вещи, раскладывать их по местам.
— А теперь, давай-ка натрем пол, — сказала Валя.
Толя намазал пол краской, а Валя начала натирать его щеткой. Она разулась, ее смуглые маленькие ноги так и летали по комнате, она улыбалась, — она привыкла все делать с улыбкой, — а Толя шел за ней по пятам и полировал пол суконкой, чтобы он блестел сильнее.
Но Толя быстро выдохся, устал, сел на подоконник. А Валя ни капельки не устала.
Танцуя
— Иди сюда на минутку…
Она держала в руках картонную коробку, перевязанную шпагатом.
— Может, выбросим это, а то стоит в углу, только мешает.
— Что это? — спросил Толя и вдруг вспомнил.
Когда-то, когда они с Валей были маленькие, отец из какой-то командировки привез им цветные стекла. Это были аккуратные квадратики различных оттенков, хорошо отшлифованные, — голубые, розовые, малиновые, лиловые, золотистые, зеленые…
— Со стеклодувного завода, — пояснил тогда отец, — по специальному заказу для вас.
И с этого дня Толя забывал есть и спать. Он смотрел сквозь стекла.
Валя была непостоянной, как и подобает женщине. Сперва поиграла, посмеялась вволю, — очень смешно было смотреть на лиловые дома, на оранжевое небо или на зеленое лицо Толи с зелеными бровями и зубами, словно трава. Но вскоре она занялась другими игрушками и забросила стекла.
А Толя не мог. По целым часам стоял во дворе или на балконе и прикладывал к глазам цветные квадратики.
Небо становилось попеременно лиловым, или зловеще-малиновым, или золотистым, веселым, как бы пронизанным невидимыми солнечными лучами.
— Иди кушать! — звала мать.
Он смотрел на ее голубое лицо и голубые волосы, слегка кудрявившиеся над голубым лбом.
— Подожди, — говорил он, — стой на месте.
И прикладывал к глазам лиловое стеклышко.
С тех пор прошли годы. Цветные стекла давно уже покоились в картонной коробке вместе с елочными украшениями. Их вынимали только под Новый год, когда в дом приносили елку. Тогда Толя снова смотрел сквозь стекла, и мир загорался необычайным, непривычным светом, а самые обычные вещи вдруг становились сущей сказкой.
За окном, покачиваясь, проезжали малиновые троллейбусы, малиновая кондукторша рассеянно смотрела в окно, по зеленому тротуару спешили в разные стороны зеленые люди, а из розового магазина на той стороне улицы вырывались розовые снежные клубы.
И теперь Толя стоял и смотрел на цветные стекла: в каждом стеклышке отражалось его серьезное лицо с облупившейся кожей на носу.
— Не надо выбрасывать, — сказал он.
Валя пожала плечами. Однако согласилась.
— Как хочешь. Тогда спрячь их на антресоли, а то еще разобьют ненароком…
Толя встал на лестницу-стремянку и спрятал картонку со стеклами на антресоли.
Вечером, когда квартира была убрана на славу, окна протерты, а плита на кухне вымыта до зеркального блеска, пришли гости — сослуживец Михаила Федорыча с женой.
У сослуживца было самое что ни на есть простое имя-отчество — Иван Петрович, а жена его, смазливая, щеголеватая шатенка с темными глазами и хищным оскалом ярко накрашенного рта, звала мужа замысловато и немного смешно: «Ива».
— Ива, — говорила она, зачем-то подмигивая всем сидящим за столом, — какое нынче число?
И он, подумав, добросовестно называл число.
Все улыбались, а жена Ивана Петровича смеялась от души, длинные серьги болтались в ее ушах. В голубых прозрачных камнях отражались крохотные окна.
— Рассеян, как академик, и полное отсутствие чувства юмора, — говорила она о муже так, словно его здесь не было, глядя на Михаила Федорыча, щурила свои темные глаза, похожие на две узкие поблескивающие щелочки.
После чая Иван Петрович садился за пианино, а она вставала подле него и, словно заправская певица, долго откашливалась, деликатно держа носовой платочек возле губ.
Она пела, не сводя глаз с Михаила Федорыча, будто все слова относились именно к нему. И он с улыбкой слушал ее низкий, не лишенный приятности голос. А Иван Петрович старательно нажимал на клавиши и никогда не фальшивил. У него был абсолютный слух.
И в этот вечер все было так, как всегда. Жена Ивана Петровича — все ее звали просто Женя — подтрунивала над мужем, словно только и выискивала случай выставить его перед всеми в смешном свете, а он был неизменно серьезен и корректен.
Потом он сел за пианино, и Женя пела:
Очи черные, очи страстные…
Серьги ее болтались в такт словам, глаза блестели, она смотрела на Михаила Федорыча, загадочно щурясь.
Знать, увидел вас
Я не в добрый час…
Мария Михайловна зевнула, но тут же смутилась и быстро заговорила:
— Мы ведь только-только с дачи…
Но Женя даже не обратила на нее внимания.
Иван Петрович вытер платком руки, обернулся к жене:
— Еще что сыграть?
— Сейчас, — ответила Женя и посмотрела на Михаила Федорыча: — Что бы вы хотели послушать?
— Все равно, — ответил он.
— «Подмосковные вечера», — сказала Мария Михайловна, но Женя и бровью не повела, будто не слышала.
— Так ничего и не хотите?
— Ну, — сказал Михаил Федорыч, подумав, — если не трудно, сыграй-ка нам, старик, и в самом деле «Подмосковные вечера».
— Трудно? — переспросила Женя. — Мой Ива играет все, он в один миг подбирает по слуху… — И приказала мужу: — Давай, начали…