Сын крестьянский

Савельев Александр Гаврилович

— Господи, боже мой! Куда же я попал, а?

Иван взволновался, даже на мгновение грести перестал:

— Да ты, слышу, русский?!

Тот тоже обрадовался:

— Ну вот, добро, добро! А я мнил, что один здесь среди бусурман. Добро! — заулыбался он, весь посветлев. — Будет с кем душу отвести!

В часы отдыха рассказывали они друг другу про свою жизнь.

— Был я во времена оны Фрол Сидорыч Савушкин, — говорил седой человек, — из Рязани-города я. Посадским человеком был, куплею убогою питался. Разорили подати да посулы. Задолжал я, а платить нечем. На правеж ставили меня, раба божия, подле съезжей избы. А на правеже, знаешь, каково стоять? Держат тебя подле приказного места, на площади иль на улице, на позорище пред всем православным народом. Стоишь

каждодневно по полдня, а то и весь день, как положено тебе начальными людьми, а в положенное время приходит кат и палкой тебя по ногам хлещет, чтобы злее был. По законному счету, не боле и не мене, сколько назначено. Стой каждодневно, покуда не уплатишь или покуда твой срок не отстоишь. Вот он какой, правеж-то! А мне еще на шею тарань сушеную надевали. Понимай, значит, по рыбному делу долги мои, на рыбной купле провинился, значит. Стою я, стою, а долгу возвратить не могу. Не с чего. Поверишь ли, дням счет потерял. А что с меня взять? Гол как сокол. Отпустили, да только определили в кабальные холопы меня отдать займодавцам.

Савушкин рассмеялся. Иван с удивлением на него поглядел: «Рехнулся он, что ли? Что тут веселого?»

— Умора, ей-богу, — продолжал Фрол Сидорыч, лязгнув цепью, свисавшей с его грязной, заскорузлой руки. Гребцов отковывали на время отдыха от весла, но цепей не снимали.

— Что в том веселого? — раздраженно спросил Болотников. — Чудной ты, право!

— Вот те крест святой, что умора вышла, — заулыбался Савушкин. — Видишь ли, в тую пору голод случился на рязанской земле. Земля наша рязанская, она хлебная, а только в тот год засуха приключилась. Дворяне холопов выгоняли; дескать, кормить в такое время не стоит. Меня кабальным холопом взять не захотели. «Ну его к ляду, — говорят. — Чем его, лешего, кормить?» Меня, значит. «Теперь, — говорят, — нам лишний рот ненадобен». Не взяли, благодетели, — снова рассмеялся Савушкин.

Теперь улыбнулся и Болотников.

— Куда же ты подался?

— Тут мне и казнь моя вышла. Иду это я и не знаю, смеяться иль плакать. А встречь, гляжу, идет мой наипервейший душегуб.

— Душегуб? — удивился Иван. — Как понять?

— Что ни на есть душегуб. Всамделишный душегуб мой. Приказный ярыга, что меня в наибольший раззор ввел. Все мои прибытки на посулы ему уходили. Плюнул это я, на него глядя. «Нехристь, говорю, душегуб! Пошто всю мою кровушку до дна высосал? Кровосос!» Мне теперь все едино было: все мог сказать. А он, душегуб, хари не воротит. Глядит да этак головой качает. «Рожа, — говорит, — неумытая, голова стоеросовая». Это я, значит. «Речи твои, — говорит, — одно блудословие. Я посулы те не судом брал! Добром приносил ты. А как не брать? Суди сам: жалованьишко праховое, в год десять рублев. Женка, трое ребят… Вот, примерно, подьячий наш, Сопаткин — тот да, истинно душегуб. Человек злобы непомерной. А что касаемо посулов — и не говори! Народ, как овец, стрижет. Аспид! А я, — говорит, — про себя скажу: иной раз меня и жалость проймет. Вот я какой. И тебя пожалею».

Продолжать рассказ Савушкину не пришлось. Он услышал раздавшийся по всей корме богатырский храп Болотникова. Да и сам Савушкин уже еле говорил, смертельно усталый. Удалось возобновить разговор только на второй день. За греблей разговаривать не разрешалось.

— Ну вот, — продолжал Савушкин в следующий раз, повторив добрую часть уже сказанного. — «Куда, — спрашивает приказный тот, — ты податься надумал?» — «Некуда, — говорю. — Даже в кабалу никто не берет». — «Ты, — < говорит, — порядок податной ведаешь?» — «Ведаю, — говорю. — А ты толком изъясняйся, ежели что сказать хочешь». — «Подайся, — говорит, — в государевы воины, во стрельцы. Стрельцам торговля дозволена без податей. Стрелец в стрелецкой слободе живет. Я тебя в стрельцы ввести могу. С твоей торговли полбарыша возьму. Ты не сумлевайся: свое с тебя получу, будь ты хоть стрелец, хоть султан турецкий, хоть император византийский иль архангел Гавриил».

— Не пойму, казнь-то твоя в чем была? — нетерпеливо перебил Болотников.

— А вот слушай про казнь мою… Определил меня, стало быть, мой душегуб во стрельцы. А только ни в какую стрелецкую слободу меня не пустили. Там стародавние стрельцы проживают, сыновья стрелецкие да внуки.

Стрелецкая служба там по отчине передается. А меня, раба божия, во стрельцы записали да в места, где Дико Поле зачинается, угнали.

Болотников, мрачно глядя в темноту трюма, тихо произнес:

— Дико Поле! Там я волю свою потерял! Найду ее, беспременно найду!

— А я уж не найду. Чую, что сгину… — безнадежно махнув рукой, ответил Савушкин. — Едет это наш дозор, — продолжал он. — Пять человек дозорных, конных, оружных. Едем под вечер березовым леском, и почудилось мне: за деревами вроде как мельтешит что-то — люди иль еще что. Дале едем. Выехали на поляну, и понаскочили на нас верхоконны татары. За деревами нас стерегли. Бой был неравный, четырех дозорных побили, а меня в полон взяли. Вот те и весь сказ. Дале все известно…

— И я через татаровье сгинул, — перебил Иван и рассказывал о своих злоключениях, пока оба не уснули.

Через несколько месяцев Савушкин ослабел, стал кашлять кровью. Болотников старался грести за двоих, пытаясь скрыть слабость друга. Но турки заметили и вскоре уволокли его. Савушкин только успел крикнуть:

— Прощай, Иван! Поклонись родной земле, коль тебе…

Остальных слов уже не слышно было.

Мучительно тянулось время. Ничто не предвещало Болотникову освобождения. Рейс за рейсом, месяц за месяцем, невольником, прикованным цепью к веслу, плавал он между турецкими берегами и различными портами Средиземного моря. Он строил всевозможные планы побега, один хитроумнее другого, но они были неосуществимы. Тем не менее не было дня, чтобы он не жил надеждой на освобождение и возвращение на родину.

Прошло два бесконечно длинных, страшных года.

Галера шла к берегам Испании. Весенним погожим утром вдруг послышался отдаленный пушечный выстрел. На палубе забегали. Кнутобойцы стали ретивее подхлестывать гребцов. Раздалось еще несколько выстрелов. Гребцы не могли понять, что случилось. Пальба прекратилась. В ту же минуту последовала команда остановить галеру. Подняв весла, гребцы напряженно прислушивались. «Ишь, впритык сошлись!» — решил Болотников, когда галера получила сильный толчок. Он услышал, как с подошедшего впритык корабля стали переходить на галеру люди. Болотников понял, что галера кем-то захвачена.

«Что-то с нами будет?» — напряженно думал он.

Вскоре широко раскрылись двери в трюм. Хлынула волна света. Сверху что-то закричали. Сидящий впереди Ивана немец воскликнул:

— Sklawen! Sklawen! Wir sind Sklawen! [7]

Сверху крикнули:

— Sie sind befreit! [8]

В трюм спустились несколько воинов в латах, шлемах, с мечами в руках. Один из них велел турку-кнутобойцу открыть у невольников весельные замки.

7

Рабы! Рабы! Мы — рабы!

8

Вы освобождены!

Гребцов вывели наверх. Борт о борт стоял чужой корабль. Один из чужестранных воинов сказал рабам:

— Nach Republik Wenetianae fahren! [9]

«Должно, в Венецейскую землю поплывем!» — догадался Болотников, не зная, радоваться ему или печалиться.

Он сел у борта и неотступно глядел на море. Летали чайки с пронзительным криком. Стрелой промчался альбатрос. Море было тихо, но солнце заходило за рдеющую тучу, вдали сверкнула молния.

Галера была остановлена и уведена кораблем Венецианской республики.

9

В Венецианскую республику едем!