Сын крестьянский
Шрифт:
На следующий день Иван Исаевич шел по Путивлю и в одной бедной избе услышал игру на гуслях. Подумал о поисках гусляра. Вошел внутрь.
— Хозяин, здорово!
— Здрав буди и ты! — ответил ему пожилой мужчина. Волосы ремешком повязаны; сидел за низким столиком, в дерюжном фартуке, шил чеботы.
В углу на лавке сидел паренек лет семнадцати. Он и был гусляр. Глаза синие, волосы русые, задумчив.
— Дай, хозяин, испить!
Тот принес в корчаге квасу, спросил:
— Кто будешь?
— Я — человек ратный у князя Шаховского.
— А я чеботарь Александр Гаврилов. А это сын мой Олег, прозываем его Олешка.
Покалякали
— Добро, вьюнош, играешь. Приходи завтра ко мне. Проживаю у князя в хоромах. А ты, родитель, пусти свое чадо.
— Пущай идет, убыли в том не чаю.
Попрощались.
Спустя дня два Олешка стоял перед воеводой, самим князем Шаховским. В светлице находился и Болотников.
Князь внимательно оглядел Олешку, послушал его игру на гуслях и с улыбкой заметил:
— Добрый поводырь будет. Знатно играет! Позвали чеботаря, которому князь дал пять рублей, большие по тем временам деньги.
— До времени возьмем от тебя паренька, а потом вернем.
Отец дал согласие. Да и как не дать! Олешку свели с Еремой Кривым, и стали они разучивать бывальщины, какие слепцы-бахари поют. Паренек на гуслях играет, Ерема напевно сказ ведет. Обучили еще Олешку стрелять из пистоля.
Глава III
Ерема Кривой, Олешка и два стрельца сели на коней и поехали к северу; скрылись в дремучих лесах. А через несколько дней верст за полтораста от Москвы по большаку шли два человека. На головах — старые гречневики; в зипунах, белых домотканых рубахах; синие порты, онучи, лапти. «Старшой» — здоровенный детина, кривой на левый глаз. Волосы русые, в кружало. Он волок на рушнике торбу с хлебом и рухлом, а молодший нес гусли. Если они кого встречали, тогда поводырь вел детину. Люди — мимо, и слепец превращался в зрячего.
Дорога пролегала торная, в самое сердце Руси, в Москву-матушку. Попадалось много ратного люда. Конные, пешие стрельцы, со своими головами, сотниками, полусотниками, двигались целыми отрядами. Служилые люди гнали даточных [28] мужиков на службу ратную.
Навстречу бредущим странникам мчался отряд, с боярином во главе. Ратники заорали:
— Смерды, прочь в сторону! Коньми потопчем!
«Слепцы» отскочили на обочину дороги. Боярин ехал на грузном сером бахмате. Сам жирный, нос, как клюква, сивая борода лопатой. Взор воинственно-ошалелый. Был в мисюрке, колонтаре, поверх которого надето корзно [29] рудого сукна, кизильбашская сабля. За ним, по четыре в ряд, рысили ратники, человек двести. А за ними вразброд скакали даточные мужики в лаптях, в стеганных на пакле кафтанах — тигелеях, в свитках, в высоких валяных колпаках. Вооружены плохо: косы, топоры, вилы-тройчатки, у редкого — самопал. Сзади всех тащился на заморенной клячонке мужичок; погонял ее нещадно кнутом. Ему закричал другой мужик:
28
Даточные — мобилизованные крестьяне.
29
Корзно — здесь плащ.
— Митюха, поспешай, поспешай… Не то от боярина батогов спробуешь за милую душу!
Мужичок со злобой бурчал:
— Бью, а ен не бегет, как надо. Дыра дело!
Ерема, усмехаясь, пробасил:
— Олешка, те задние мужики до государя ихнего, чай, мало надежны. К нам, помяни мое слово, потянут. Не по пути им с пузатым боярином.
«Слепцы» проходили мимо длинного села, вернее, мимо головешек на месте хат. Осталась целой только каменная церковь. На полуобгорелых березах вдоль большака сидело воронье, каркало, висели мертвяки, с полсотни. Поодаль от дороги несколько казненных мужиков и баб скорчились на кольях. Пожар и расправа были недавние: головешки еще дымились.
Под вечер странники забрели в деревеньку. «Смутой» не была затронута. Один из тамошних мужиков рассказывал:
— Володеет нами боярин Буйносов — князь. Может, слыхал?
— Нет, православные, не привелось.
— Ну дак вот, боярин наш у царя Василия Ивановича в почете великом состоит. А Плешаково, деревня наша, — вотчина его.
Кто-то добавил:
— Кобель он старый.
— Нишкни, непутевый! Типун те на язык за слова такие поносные! — зашипели на того.
Ночевали странники в этой деревне, в подклети у мужика. На следующий день был праздник. Люди повалили в кабак. Ерема с Олешкой подошли к кабаку, видят, вроде как нет царских прихвостней. Запели:
…Дали нам царя, князя Шуйского, Злыдня старого, плешивого…Тут к «слепцу», откуда ни возьмись, подбежали два истца [30] , схватили за руки, завопили:
— Ты пошто, вор, царя-батюшку Василия Ивановича чернишь? Пошто на гиль [31] народ честной позываешь?! Добро, узнаешь теперь с мальчонкой твоим мастера заплечного!
Люди разбежались, сыщики поволокли Ерему в съезжую избу.
30
Истец — здесь сыщик.
31
Гиль — бунт.
Тот не упирался, шел, а сзади тащился Олешка. Поглядел «слепец» в разные стороны, видит: лес близко. Как крикнет:
— Олешка, стреляй!
Тот вытащил из-под зипуна пистоль и бахнул в спину одному истцу. Сыщик завалился. Другого Ерема ударил наотмашь кулаком по уху, потом из пистоля тоже убил наповал. «Слепец» с поводырем бросились наутек в лес, только пятки замелькали.
Ищи ветра в поле, зверя — в чаще!
Ближе к Москве странники опять вышли из лесов к большаку. Увидели толпу людей, бредущих по дорожной пыли. Вокруг них — верхоконные. Потом тащились несколько телег с вещами, с привязанными сзади конями. «Слепцы» остановились у обочины дороги, пока толпа не прошла. На задней телеге ехал начальник, выпивший. За ним и пошли странники. Ехавший окликнул их:
— Садись, слепец, а ты, поводырь, иди!
Тот сел в телегу. Частенько прикладываясь к сулее с зеленым вином, словоохотливый начальник рассказал:
— Деревня Петрушки гиль учинила супротив царя. Царских грамот мужики не слушали. Боярину подати платить перестали. Хлеб господский себе забрали. Стару метку перепахали, столбы — грани — повыметали, землей самовольно завладели. Людишек мы усмирили, кого саблями посекли, кого удавили, а этих непотребцев в Москву гоним на земляные работы. Баб и девок боярам продали. Ребят — коих в огонь побросали, а кои разбежались, как щенята без сук. Скоро в село приедем; гилевщиков — в подклеть, под запор.