Сын лейтенанта Шмидта
Шрифт:
— Здесь!
Между расступившимися домами чернело описанное у Толстого ущелье. Над ним текла звездная река.
— Держитесь солидно и молчите, — предупредил Малоземельский. — На все вопросы отвечать буду я.
Ущелье перегораживала кованая решетка.
— Дальше нельзя, — предупредил, появляясь из-под земли качок в униформе американского шерифа. На поясе его покачивалась резиновая дубинка. Спиной он закрывал заманчиво освещенный прямоугольник входной, вращающейся, с зеркальными стеклами двери.
— Фима в курсе, — быстро сказал Малоземельский.
Страж таинственного заведения плоским ключиком отворил решетку, ее половинки разъехались, шериф сделал рукою: «Прошу». Малоземельский первым попал во вращающуюся дверь, распался на части, влетел внутрь и исчез. Николай поспешил следом и очутился в крошечном розовом вестибюльчике, откуда вела узкая мраморная лестница.
Дальнейший их путь напоминал сошествие Данте в ад. Стены косо идущего коридора были освещены красными погребальными свечами и расписаны тиграми и обнаженными женщинами. В нишах по сторонам стояли восковые Казанова, Распутин и террористы из организации «Черный сентябрь». В кадках змеились кактусы, над ними в зеркальном потолке, приседая и выворачивая ноги, головой вниз двигались сам председатель товарищества и его гид… Еще одна закрытая дверь. За ней слабые голоса, еще один сторож — на этот раз в адмиральском мундире. Рука с шевронами распахнула дверь. И обвалом — стук посуды, возгласы, выкрики бас-гитары. В зале под низким потолком среди коротких пузатых колонн кровавым бархатом светились кресла и белели жестким крахмалом скатерти. Дымили желтым паром поросячие бока, никли рыбьи хвосты, высились горы запотевшей грузинской зелени. Каплями горели рюмочки, лучились раздутые в боках фужеры, мерцали зеленые, красные, желтые, плоские, пузатые, голенищами вытянутые вверх, бутылки. И над всей этой гастрономической Африкой плавали обнаженные женские плечи и качались мужские лацканы.
В углу на небольшой эстраде бился о тарелки и в голос завывал оркестр.
— А вот и он. Он уже здесь! — Малоземельский провел Николая через весь зал к столику, где в обществе красноволосой закатной дамы сидел Шпенглер. — Прости, что отыскали тебя тут. Есть срочное дело, а тебя поймать — сам знаешь…
— И отлично сделали, что нашли, — кисло отозвался жилец четвертой квартиры. — Замотался — столько дел, сам понимаешь…
Меня ты хочешь, Я знаю, очень хочешь… —
сообщил оркестр.
— Что же ты не знакомишь нас? — капризно протянула закатная и показала рюмкой. — Ты последние дни вообще какой-то странный. — Не обращайте на него внимания. Он плохой! — она легонько ударила кавалера салфеткой.
— Ладно тебе… Знакомься: Малоземельский, известный критик. А это…
— Шмидт. Ценитель женского обаяния, — председатель поцеловал пухлую руку и тут же повернул ее ладонью вверх. — Какие великолепные линии! Хотите, угадаю ваше имя? Анастасия.
— А вот и не угадали. Клара… Ну, что же ты не заказываешь? Твои приятели, наверно, пришли голодные.
Меня ты хочешь, хочешь… —
настаивал оркестр.
К дирижеру приплыла, стоя ребром на блюдце, зеленая купюра. При виде ее оркестр вскинулся, забыл про желание, ухнуло, закачалось и поверх фужерного звона понеслось:
Налетчики, мои налетчики, Кошельки, кошельки да кошелечки…
А закончилось волчьим воем:
Бокалы пустые, зубы золотые!
Зал гудел, столики переговаривались:
— Что сегодня?
— Четвертина, брусок, доска.
— А аксилит?
— Аксилит больше не идет. Идут собаки… Что у Наины?
— У Наины итальянские сапоги и Дюма. Два вагона и два.
— Дюма — это опасно.
— Не опасней сапог.
В оркестр впорхнула еще одна купюра.
Девочки, девочки, Надбитые тарелочки… —
оценил ее оркестр.
Столики продолжали:
— У вас есть челюсти?
— У меня есть челюсти. Сто двадцать тысяч американских челюстей.
— Беру.
— Вывоз ваш. Нужен грузовик.
— Будет грузовик.
У Шпенглера над плечом склонился официант.
— Значит, так: для друзей раковый суп каждому. Два раза оливье, два лангет-пикап… Даме «Пти шато». Нам «Энеи»… Между прочим, у «Энеи» ни одной бочки моложе трехсот лет! В подвалах ползают специально выведенные пауки.
Между столиками произошло движение. От входной двери шел толстяк в малиновом пиджаке. Рядом семенила девочка, на шаг сзади, выворачивая ноги, брел охранник.
— Костя Кныш, — вполголоса сказал Шпенглер, подцепил на вилку рогатый кусок осетрины в соусе и метнул его в рот. — Недвижимость в центре. Полный контакт с мэрией. Вчера стоил триста миллиардов. Девочка новая. Сколько дадите ей лет?
— Четырнадцать, — наугад сказал Николай. — Когда-то у меня в Тбилиси была знакомая. Такой же чистый лоб. Сказка любви золотой. Увели прямо из конюшни.
— Шестнадцать и два дня. Закавказский паспорт. Костю голыми руками не возьмешь.
У него специально по малолеткам работает человек.
— Киса, киса, ты — моя Анфиса! — заказал зал. — Десять штук.
Оркестр загрохотал. Затряслось, заплясало. Но когда уже Николаю показалось, что стены идут трещинами, а из трещин бьет красная трава, все оборвалось. Танцующие бросились к столикам.
— Сейчас начнется самое интересное, — пояснил Шпенглер.
Из-за кулисы бедром вперед, коленки в оранжевом распахе халатика, вышла девица. Следом один слуга вынес металлическое блюдо, а второй — картонный ящик. На нем был нарисован финский петух. Третьим из-за кулисы выбежал голубой фрак. Под радостный свист он поднял над головой бронзовый гонг и молоток кадушечкой.
— Господа, яйца все именные, не забудьте! — крикнул он и надавил на стене белую клавишу. Погас верхний свет, на полу зажегся зеленый луч. — Начинаю! — он жестом фокусника достал из ящика белое куриное яйцо.
Публика радостно загоготала.
— Десять тысяч! — раздалось из дальнего угла.
— Десять тысяч. Кто больше?
Яйцо было продано, подписано владельцем и положено на блюдо. Белая горка на блюде росла. Покупали за рубли, за доллары, за марки.
Когда из ящика было извлечено последнее яйцо, он был перевернут и выброшен.