Сын Олонга

Северин Николай Александрович

— Кто ее доводит? Сама себя доводит… Пущай, натрет без седла… второй раз неповадно будет…

От злобы трясет Парфена. Каждый раз, когда якшается Устя с молодежью, сжимаются лохматые брови, кровь кержацкая ходит, а держится Парфен, знает Устю: когда в Улале ей в ноги кланялся… слово дал «пальцем не трону, живи по-своему…» Приехала домой, своего порядка твердо держится: отец с матерью в молельню, Устя за книжку.

Гнедко конь первейший, не раз Устя первой на бегах приезжала. На втором перевале нагнала ребят. Горные тропы Алтая вьются в сочных медовых

цветениях, в нагорных лугах, спускаются в долины, прячутся в леса, ныряют в бушующие речки, скользят по голубым ледникам перевала.

Верховые пути изрезали Алтай по всем направлениям.

Хотя за перевалами редко виден след человеческого жилья, но у ручьев, водопадов раскиданы аилы кочующих алтайцев.

У Чулышмана дымится аил… В утреннем ветре еще не проснулось солнце, как Итко осторожно, боясь прорвать кору стенок своего жилья, по суковатым жердям взлез вверх к отверстию, где выходит дым. На заре подул ветер с гор. От дыма и ветра затрепыхался флаг, укрепленный на длинном шесте. Но этого было мало для веселого, радостного дня. У Итко были новые цветные рубахи. Он, обламывая сучки, привязал их на вершинах старых лиственниц, стоящих около аила.

Мать Тохтыш проснулась вместе с сыном. Она, высовывая из аила голову, протирала красные, слезящиеся от боли, глаза и испуганно следила за сыном.

Вся весна была нерадостна для Тохтыш. Злые боги вселились в Итко. Первую весну не хотел он ехать в горы на кочевье, а каждый день, запрягая тройку лошадей, пахал плугом Сакка долину речки. Просила жалобно Тохтыш сына бросить землю, ехать в горы, где от медовых трав сочно доятся коровы. Но упрямо качал головой сын и каждое утро впрягал тройку в плуг.

Пока Итко развешивая флаг и рубахи, Тохтыш над огнем курила душистые травы, вереск и призывала в заклинаниях главу злых духов — Эрлика:

Ты, огнедышащий, с волчьей пастью, живущий в подземелье, на острове жидкой глины! В девять рек, текущих человеческими слезами, омывающих твои владения, прибавляются слезы старой Тохтыш о неразумном сыне Итко… Всеразрушающий властелин, ты пошли ржавчину на светящиеся железные лопаты, которыми сын на лошадях ковыряет землю. Самую лучшую кобылицу тебе в жертву принесу, если ты испугаешь сына.

Еще не кончила чадить травами Тохтыш, как Итко, повесив флаги, вошел в аил. Мать радостная, веселая, раскуривая трубку, начала угощать сына толканом, кумысом. Он был еще радостнее и веселее матери. Итко, выпив кумыса, тоже раскурил трубку и, облокотившись, смотрел в огонь.

Тохтыш спросила:

— Ты не будешь сегодня коней мучить?..

— Нет.

А сам улыбается во все свое широкое скуластое лицо.

У Тохтыш от радости натянулись морщины и хлопнули веки. Она прошептала: «Эрлик, себе кобылицу жирнейшую выбирай!..»

Еще не докурил трубку Итко, как в песне, в цокании лошадиных копыт подскакали ребята к аилу. Заржали кони, разгоряченные скачкой. Выскочив из аила, Итко по древнему алтайскому обычаю хотел помочь сойти с коня, но ребята ловко соскакивали. Устя, зачесывая пятерней растрепавшиеся кудри, приветливо крикнула:

— Здорово, Итко!..

Итко, беря осторожно Гнедко под уздцы, ответил:

— Езень, здорово, езень! Якши живешь?!

Устя смеялась:

— Якши, якши!

Привязаны лошади к столбу. Итко барана режет, ребята костер на лугу разводят. Устя с девчатами забрала чашки и потащила к Чулышману. Там терли песком и золой. Грязь от чашек отставала слоями. Ребята вскипятили казан с водой, кроме песка и золы, шпарили чашки кипятком.

После баранины и чая сняли флаг с аила, подняли его на длинном шесте и поставили у священных берез, где приносились кровавые жертвы богам. Все кружились около шеста на лошадях. Итко заседлал чубарую, она точно выплясывала. Флегонт, застрельщик похода, стал ногами на седло и, держась одной рукой за шест, а другой яростно размахивая, звонко и задорно кричал:

О десяти годах революции… о воздушном сообщении… о дымных аилах… о задачах комсомола… о МОПР’е… об отцах и матерях…

И тыкая кнутовищем в морду Устного Гнедого:

— Вот Парфен Устю хотел насмерть зашибить… Обломался старый чорт, теперь на, выкуси!.. — и, сделав кукиш, он водил перед ребятами.

Напряженные лица не смеялись, а гикали.

— Наши отцы не считали человеком алтайца… «Алтаишко вшивый» — вот имя и кличка, которая и теперь живет в деревнях. В нашей ячейке двадцать русских и семнадцать алтайцев. Мы первые показали миру, что такое равенство и братство… Теперь, ребята, не словом, а делом на нашем воскреснике докажем культурную революцию и гигиену!

Обгоняя друг друга, врассыпную поскакали в гору, где, нависая тенью, шумели в горных ветрах кедры и лиственницы. Зазвенели топоры. Обламывая ветви, падали молодые лиственницы. Два обчищенных бревна связывали на концах волосяными чумбурами, веревки одного конца перекидывали на седло, а концы второго на другое. Двое верховых шагом, опираясь ногами, вместо стремян, на бревна, ехали к флагу и там складывали в общую кучу. К полдню ребята разделились: умевшие плотничать стали рубить срубы. Обедать было некогда, и Устя раздавала каждому по куску хлеба и баранины. Подъезжая к Флегонту, который сидел на углу сруба, крикнула:

— Эй, каменщик, каменщик в фартуке белом! Что ты там строишь?..

Флегонт, откусывая хлеб, вытянув рожу так же, как в Чуйском нардоме, когда играл с Устей, ответил:

— Строим мы, строим… дворец.

В надвигавшихся сумерках вершили крышу. Девчата, таща два казана с горячей водой, подталкивали вперед смущенного Итко.

Флегонт с крыши кричал начинающему мыться Итко:

— Чудак, зачем ноги? Начинай с головы!..

— Вот, вот так, только не жалей мыла, валяй пуще! Дай покажу!