Сын полка
Шрифт:
– Нашёл.
– Хорошо. Я тебе верю. Допустим, ты говоришь правду. Но в таком случае скажи: кто тебя научил рисовать такие прекрасные рисунки?
– Чего рисунки? Я не понимаю, про чего вы спрашиваете, – сказал Ваня тупо, утирая рукавом нос.
– Подойди-ка сюда. Поближе. Не бойся. Я ведь тебя не бью. Кому принадлежит эта книга?
– Чего принадлежит? – сказал Ваня и захныкал: – Чего вы меня спрашиваете, не пойму!
– Чья это книга? – теряя терпение, спросила немка.
– Букварь-то?
– Да. Букварь. Чей он?
– Мой.
– А рисовал на нём кто?
– Чегой-то рисовал?
– Эй, мальчик, ты не прикидывайся! Кто делал эту схему?
– Которую схему? – снова захныкал Ваня. – Я не знаю никакой вашей схемы. Я потерял лошадь. Днём и ночью мотался. Отпустите меня, тётенька! Что я вам сделал?
– Иди сюда, говорю тебе! – крикнула немка, и её глаза в очках сделались резкими, как у галки.
Она схватила мальчика за плечо пальцами, твёрдыми, как щипцы, рванула к столу, ткнула носом в букварь:
– Вот это. Кто рисовал?
Что мог ответить Ваня? Улики были слишком очевидны. Молча, с побледневшим лицом Ваня смотрел на обтрепавшуюся страницу букваря, где поверх прописей и картинок была неумело, но довольно толково нарисована химическим карандашом схема реки с новым мостом и бродами.
Особенно Ваня гордился бродами. Он их сам разведал и потом нарисовал так же точно, как это делали разведчики. Против каждого брода была поставлена толстая горизонтальная палочка, над которой была старательно выписана цифра 1, обозначающая глубину – один метр, а под палочкой – буква, обозначающая качество дна: Т – твёрдое.
Ваня понял, что отпереться невозможно и он пропал.
– Кто это рисовал? – повторила немка голосом, задрожавшим, как сильно натянутая струна.
– Не знаю, – сказал Ваня.
– Ты не знаешь? – сказала немка, и лицо её сначала покрылось пятнами, а потом стало сплошь тёмно-розовое, как земляничное мыло.
И вдруг она, проворно схватив мальчика за уши своими железными пальцами, с силой повернула его лицо вверх:
– Открой рот. Я тебе приказываю! Сию же минуту открой рот и покажи язык!
Ваня понял и сжал зубы. Тогда немка стиснула его необыкновенно сильными, мускулистыми коленями, всунула ему за щёки указательные пальцы и стала, как крючками, раздирать ему рот.
Ваня вскрикнул от боли и на мгновение показал язык. Немка посмотрела на него и сказала весело:
– Теперь мы знаем!
Весь Ванин язык был в лиловом анилине, потому что, рисуя схему, он старательно слюнявил химический карандаш.
– Итак, мальчик, – сказала немка, брезгливо вытирая о вязаную юбку свои толстые красные пальцы, – мы тебя будем спрашивать, а ты нам отвечай. Не так ли? Кто тебя научил делать топографические схемы, где они находятся, эти люди, и как их найти? Ты меня понял? Ты получишь трёх опытных провожатых, и ты покажешь им дорогу.
– Я не знаю, про что вы меня спрашиваете, – сказал Ваня.
Мальчик стоял вплотную к столу. Он изо всех сил кусал губы. Его голова была упрямо опущена. С ресниц, как горошины, сыпались слёзы, падая на схему, нарисованную на пробеле страницы, между чёрной картинкой, изображающей топор, воткнутый в бревно, и красивой прописью в сетке косых линеек: «Рабы не мы. Мы не рабы».
– Говори, – тихо сказала немка и задышала носом.
– Не скажу, – ещё тише проговорил Ваня.
И в тот же миг он увидел, как рука офицера с тонким обручальным кольцом на пальце медленно сползла вниз, открыв веснушчатое лицо нездорового цвета, с остреньким красненьким носиком и крошечным старушечьим подбородком.
Глаза офицера Ваня заметить не успел, так как они вспыхнули, мелькнули и оглушительная пощёчина отбросила мальчика к стене.
Ваня стукнулся затылком о бревно, но упасть не успел. Его тотчас одним рывком бросили обратно к столу, и он получил вторую пощёчину, такую же страшную, как и первая. И снова ему не дали упасть. Он стоял, шатаясь, перед столом, и теперь на букварь из его носа капала кровь, заливая пропись: «Рабы не мы. Мы не рабы».
Перед глазами мальчика летали ослепительно белые и ослепительно чёрные значки, слипшиеся попарно. В ушах гудело, как будто он находился в пустом котле и по этому котлу снаружи били молотком. И Ваня услыхал голос, показавшийся ему страшно тихим и страшно далёким:
– Теперь ты скажешь?
– Тётенька, не бейте меня! – закричал мальчик, в ужасе закрывая голову руками.
– Теперь ты скажешь? – нежно повторил далёкий голос.
– Не скажу, – еле двигая губами, прошептал мальчик.
Новый удар отбросил его к стене, и больше уже ничего Ваня не помнил. Он не помнил, как два солдата волокли его из блиндажа и как немка кричала ему вслед:
– Подожди, мой голубчик! Ты у нас ещё заговоришь, после того как три дня не получишь воды и пищи.
Ваня очнулся в полной темноте от страшных ударов, трясших землю. Его подбрасывало, швыряло от стенки к стенке, качало. Сверху с сухим шорохом сыпался песок. То он бежал тонкими ручейками, то вдруг обваливался громадными массами. Ваня чувствовал на себе тяжесть песка. Он был уже полузасыпан. Он изо всех сил работал руками, пытаясь выкопаться. Он обдирал себе ногти. Он не знал, сколько времени был без сознания. Вероятно, довольно долго, потому что чувствовал голод, сильный до тошноты.
Он был насквозь прохвачен душной ледяной сыростью.
Его зубы стучали. Пальцы окоченели, еле разгибались. Голова ещё болела, но сознание было ясное, отчётливое.
Ваня понимал, что находится в том самом блиндаже, куда его заперли перед допросом, и что вокруг – бомбёжка.
С большим трудом, натыкаясь на трясущиеся стены, мальчик пополз отыскивать дверь. Он искал её долго и наконец нашёл. Но она была заперта снаружи, не поддавалась.
Вдруг совсем близко, над самой головой, раздался удар такой страшной силы, что мальчик на миг перестал слышать. Сверху, едва не стукнув его по голове, упало несколько брёвен.