Сын Розовой Медведицы
Шрифт:
— Нет, не надо, — ответил Сорокин. — Мы будем продолжать работу.
Позавтракав черствыми лепешками и разогретым мясом, напившись чаю, снова отправились в вырубки.
Однако к полудню ожидание достигло предела. Темп работы заметно снизился. Каждый волновался за ушедших товарищей. Вокруг вон какие каменные трущобы! Мало ли что может случиться!
Обед прошел кое-как, торопливо и скомкано. «Если Ильберс не вернется сегодня, — подумал Сорокин, — завтра с утра выходим на поиски».
И вот, когда солнце уже село и потухли тени, отбрасываемые скалами, кто-то радостно закричал:
— Идут! Иду-ут!
Все тринадцать человек высыпали навстречу. Сверху по тропе, проложенной по расселине, спускались четверо. Позади тащился Манул. Сорокин сразу подумал: «Ну, уж если собака устала, то что говорить о людях?»
Когда они спустились, их кинулись обнимать.
— Ну что?
— Как? Нашли?
Вопросы сыпались один за другим, а измученные люди лишь находили силы улыбаться и кивать.
Манул тоже, как сонный, подошел к хозяину, лизнул ему руку, вяло помахал хвостом и прилег рядом.
Ильберс кивнул на пса:
— Молодец он у вас, Яков Ильич. Помог нам обнаружить Хуги. Мы его наконец-то отыскали! И знаете где? В пещере Порфирового утеса. А теперь спать… Только спать… Подробности завтра.
Тот, кто знал, как выматывают горы, не удивился. До предела уставшему человеку не хочется ни есть, ни пить, а только приткнуться куда-нибудь и спать, спать, спать и спать. Ильберс и трое его товарищей могли бы и не спешить в лагерь, а отдохнуть на полпути, но они знали, что другие волнуются и ждут, что они в любой час, оставив работу, могут выйти на розыски.
Наутро всем стали известны подробности двухдневного поиска.
Блуждая по сыртам и альпийским долинам, Ильберс не сразу вышел к Порфировому утесу. Он все пытался найти след Хуги. Местами лежали огромные заплатки снега на молодой альпийской зелени, и на них-то четче всего бы отпечатался след. Они и были испещрены следами, но не человеческими. Вот прошел табунок маралов — глубокий след раздвоенного копыта, вот пробежала лиса, проложив прямую, как струна, цепочку отпечатков лап; вот прошел барс, оставляя на снегу круглые, словно блюдца, ямки следов. Иные следы были давними, другие совсем «теплыми». Кайм Сагитов, казах со вздернутыми ноздрями (он был завзятым лисятником), кидался чуть ли не ко всякому следу, щупал пальцами, осклабившись, говорил: «Нет, совсем старый» или: «Зверь только сейчас прошел, нас испугался». Но им нужны были следы не зверя, а человека, ставшего зверем.
Так и кружили весь день без толку. Ночевали без огня, чтобы не вспугнуть Хуги, ели всухомятку, запивая хлеб и мясо холодной ледниковой водой. Какой сон без тепла, на ветру? А рано утром опять на ногах.
И вот часов в одиннадцать утра, на пути к Порфировому утесу, Манул обнаружил вдруг волчьи следы — и не на снегу, а на траве. Коротко взвизгнув и натопорщив загривок, он пробежал несколько шагов и осторожно поджал хвост. Каим Сагитов пошел за ним и вскоре приметил четкий след, оставленный волчьей лапой. Усмехнулся, махнул рукой и вернулся назад.
— Каскыр прошел, — сказал он товарищам. — Жаль, что собака совсем не знает, чего нам надо.
Она и в самом деле не знала, кого ищут люди, но она уже видела Хуги, огромного голого человека, пахнущего зверем, и теперь, почуяв его след рядом со следом волка, испугалась. Она хотела, чтобы в этом разобрались люди.
— Манул, — тихо позвал Ильберс.
Собака послушно вернулась, но шерсть на загривке не опадала. Едва тронулись в другую сторону, Манул опять вернулся на прежнее место Тогда к нему подошли все вчетвером и увидели на мокрой короткой траве вмятину огромной босой человеческой ноги. Длина следа была более тридцати сантиметров. У Ильберса обрадовано заблестели глаза, а его спутники только немо переглядывались, качая головами. Веря ему и Сорокину на слово, они все-таки в душе сомневались в правдивости их уверений. Теперь доказательство было налицо. И они струсили, как Манул: шутка ли — попасть в лапы дикому человеку, у которого одна стопа больше чуть ли не в полтора раза, чем у каждого из них. Да такой дикарь в два счета расправится с пятерыми. Не будешь же в него стрелять? След был вчерашним. Хуги, видно, шел на охоту, а скорее всего, с охоты: уж очень глубоки были вмятины. Мордан Сурмергенов, славившийся в колхозе умением ловко и издалека набрасывать петлю аркана на скачущую лошадь, глядя на следы, раздумчиво проговорил:
— Пожалуй, он что-то нес, селеке.
— Но почему рядом с ним следы волка?
Ответ напрашивался один: одинокий волк, видимо, просто шел по следу Хуги в надежде поживиться остатками добычи.
— Нюхай! — сказал Манулу Каражай, их четвертый товарищ, и, взяв собаку за ошейник, пригнул ее к следу дикого человека.
— Нюхай! Бери!
Пес понял, завилял хвостом и повел.
Они шли, удаляясь от Порфирового утеса, часа два, петляя меж скал и завалов бурелома. Наконец вышли на большую лужайку и здесь увидели то, что осталось от добычи, которую действительно нес на себе Хуги. Это был молодой марал, или, по-казахски, богу, по третьему году. Мордан Сурмергенов попытался определить вес и предположительно сказал, глядя на безрогую голову и переднюю часть туши, что в марале было никак не меньше пяти пудов.
— Что ему пять, он унес бы и десять с той же легкостью, — ответил Ильберс.
Вокруг остатков туши пестрели те же следы — человечьи и волчьи. Создавалось впечатление, что человек и волк пировали вместе.
— Каскыр потом пришел, — сказал Каражай.
С ним вынуждены были согласиться. Кому бы пришла в голову мысль о тесной дружбе дикого человека и волка?
Но вскоре эта мысль возникла и у Ильберса.
От места пиршества следы повели к Порфировому утесу, который, в общем-то, был и недалеко. Следы человека и волка шли рядом. Особенно отчетливо виднелись они на снежной делянке. Насытившись после человека, волк ни за что бы не пошел опять по следу. Он скорее залег бы вблизи остатков мяса (а его еще было довольно много), чтобы снова потом прийти и доесть.
— Ничего не понимаю, — сказал Ильберс. — Не мог же Хуги приручить волка? Он сам такой же дикий.
И вот, огибая выходы скал, они приблизились к подножию Порфирового утеса. Солнце наискось било в него лучами, и огромные красноватые грани и чистые сколы на его могучей груди переливались различными цветами. Высоко-высоко уходил в небо островерхий пик, покрытый вечными льдами и снегом. Зернисто-синий снег лежал внизу, у подножия, но от него не веяло холодом. Здесь же, над проплешинами ярко-пестрой альпийской зелени, порхали бабочки, трепетали прозрачными крылышками маленькие ультрамариновые и зеленые стрекозы. Где-то за поворотом издали шумел поток нагорной воды.
Прикрывая глаза от слепящей белизны, Ильберс некоторое время следил за табунком каменных козлов: тау-теке медленно и деловито взбирались по красноватым кручам, время от времени срывая у себя под ногами наскальную траву — типчак, гречушку или весенние побеги арчи.
Иногда сверху падал резкий свистящий звук: это бородатый вожак теков подавал остальным сигнал какой-то опасности.
Здесь, на самом хребте Тянь-Шаня, мир был совершенно иным. Он казался ослепительно ярким и юным, каким, наверно, миллионы лет назад была вся земля. Слишком разнообразное сочетание красок могло умещаться даже на грани камня; слишком много было диковинного и дикого в этой не попранной человеком полуземной, полунебесной тверди сияющих гор.