Сын розовой медведицы
Шрифт:
– А кто убил Дундулая и девушку?
– Их не убивал никто. Они так и остались в горах. Наверно, их в самом деле погубил Жалмауыз. Я говорю правду.
– Вы знаете, Кадыр, что вас ждет?
– Не знаю, селеке. Я не убивал русского, я только взял его бумаги.
– Почему вы не сказали об этом властям тогда?
– Я очень боялся. Абубакир говорил, что убьет и меня, если я скажу.
– Почему вы сейчас решили рассказать?
– Эти бумаги постоянно жгли мою душу. Теперь души нет. Она вся выгорела. Я уже ничего не боюсь.
Ильберс долго молчал, прикрыв рукою глаза, потом тряхнул головой, и жесткие волосы ощетинились еще больше.
– По нашим обычаям, - сказал он глуше, - гость в доме хозяина неприкосновенное лицо, но я нарушу этот святой обычай отцов и дедов. Вы, Кадыр, являетесь соучастником убийства. Я должен сдать вас в милицию, и там вы расскажете обо всем подробно.
– Я готов, селеке. Этот русский спас мне когда-то жизнь. О аллах! Да простит он мне мои прегрешения...
2
...Ноги скользили по мокрым камням, местами все еще прикрытым плавящейся от тепла сахарно-голубой крупкой.
Кара-Мерген шел впереди, стараясь твердо и уверенно ставить ноги, обутые в прочные яловые сапоги с отворотами. За спиной, не болтаясь, на хорошо подогнанном ремне, висела кремневка. Он - как и всякий настоящий охотник - знал цену мелочам походной жизни и ни разу не пренебрегал ими. Заметив, что Скочинский прыгает с камня на камень, Кара-Мерген осуждающе покачал головой.
– Пожалуйста, Николай-ага, ровно ходи. Нельзя так. Ногами надо немножко крутить, тогда твердо стоять будешь.
Скочинский перестал прыгать и попробовал ставить ноги так, как их ставил Кара-Мерген, чуть-чуть поворачивая. И скоро убедился, что в такой ходьбе есть преимущество: нога как бы ощупывала то место, куда нужно было ступить, и обеспечивала надежную опору.
Так они одолели один склон, потом второй, осторожно прошли по узкой тропе над обрывистой впадиной, все время придерживаясь руками за неровности каменной стены, возвышающейся над ними, и, наконец, оказались на опушке орехового леса, где недавно наблюдали семейство медведей. Здесь Скочинский запросил отдыха:
– Давай отдохнем. Все ноги вывернул по этим камням.
Кара-Мерген засмеялся:
– Такой большой батыр - слабый! Ну ладно, жарайды, отдыхай мало-мало.
Скочинский сел, расправил уставшие в коленях ноги, потер онемевшие от напряжения икры, потом достал записную книжку и остро отточенный химический карандаш.
– Чего ты пишешь? Чего писать можно?
– спросил Кара-Мерген.
– Как чего? Вот то и запишу, как мы с тобой прошли половину пути, о чем говорили.
– Зачем бумагу портить на всякий пустяк?
– Так у нас заведено. Бумага делает память твердой. Ничего не забудешь.
– Разве твоя голова худая?
– Да нет, не худая, но только всего не упомнишь. А потом мало ли что может быть. Кто тогда расскажет, как мы шли. А бумага расскажет.
Кара-Мерген, кажется, понял, кивнул:
– Ну тогда пиши, - и тоненько, по-козлиному захехекал.
В полдень они вышли на вершину горы Кокташ. Отсюда хорошо была видна вся долина Черной Смерти. Четким треугольником вписывалась в зелень палатка, неподалеку от нее бродили лошади. Скочинский насчитал их четырнадцать. Значит, семь из них было чужих. Увидел и людей, кружком лежащих неподалеку от палатки. В середине курился костер. Все казалось мирным и спокойным. Ничто не внушало тревоги. Скочинский опять достал записную книжку, коротко записал и эти наблюдения.
Ровный пологий спуск горы Кокташ был особенно зелен. Гладкое разнотравье - вьюнок, молочай, кустики дикого горошка и рассыпанные кулижки мелкого желтоцвета - резко отличалось здесь от зелени на сыртах и еще более от высоких альпийских трав, которые местами могли скрыть с головой всадника с лошадью.
Люди внизу зашевелились, когда Скочинский и Кара-Мерген прошли половину склона. Семь человек стояли плотной кучкой, очевидно о чем-то переговариваясь. И только теперь Скочинский почувствовал, что они действительно настроены к ним враждебно. Эта враждебность выражалась в их неподвижности, терпеливом ожидании и уверенности, что все будет так, как они решили. Это же самое подметил и Кара-Мерген.
– Абубакир совсем злой, - сказал он, с тревогой поглядев на Скочинского.
– Пожалуйста, близко не подходи. Так калякать можно.
– Чепуха! Чего они сделают?
Некогда приученный Федором Борисовичем к решительным действиям, он не раз заявлялся в стан окруженных басмачей и диктовал им условия сдачи. Тогда было куда опасней. Басмачи тыкали ему в грудь маузеры, угрожая расправой, а он спокойно и небрежно отводил от себя вороненые стволы и начинал переговоры. Железное спокойствие, которое он разыгрывал перед ними, всегда выручало, хотя потом две-три ночи мучили кошмары.
Не снимая с левого плеча бельгийки, Скочинский шел, всем своим видом выражая недоумение и холодную досаду на тех, кто оторвал его от важного дела. У казахов не было оружия, и это вселяло надежду, что удастся склонить их к благоразумным поступкам. "Вы там будьте начеку с ними. Все-таки они, кажется, враждебно настроены", - вспомнились слова Дины. "Она права, подумал он, - с ними и в самом деле надо быть осторожней".
Не доходя трех шагов, Скочинский остановился, внимательно оглядел угрюмые лица казахов, и губы осторожно тронула улыбка.
– Ну, салам алейкум, друзья! Рад вас встретить, как дорогих гостей, и оказать дружескую помощь, если вы приехали в наше становище с добрым сердцем и открытой душой.
Казахи что-то забормотали, потом на полшага вперед выступил Абубакир, в широком сером чапане, быстроглазый, с тонко подбритыми усиками, с четкой линией красиво поджатых губ. Шевельнув короткой двенадцатижильной камчой, тоже улыбнулся, но улыбка получилась злой, принудительной, как усмешка.
– Почему не пришел сам Дундулай?
– не отвечая на приветствие, дерзко спросил он.