Сын розовой медведицы
Шрифт:
Федор Борисович, проводив Хуги взглядом, вышел из укрытия, поглядел на Дину и улыбнулся:
– Вот мы и увидели, что хотели. Жаль, не было Николая.
6
Федор Борисович и Дина отдыхали, может быть впервые по-настоящему сознавая, что отдых в полной мере заслужен ими. Они купались под водопадом, весело болтая, загорали, лежа рядышком на горячем от солнца плоском валуне и наблюдая, как после них снова снует и вертится в потоках воды вспугнутая оляпка. Сейчас они, может быть, тоже впервые за все время не вспоминали о Хуги, не говорили о дальнейших планах, отключившись от всего, что на протяжении полутора месяцев постоянно занимало их умы и требовало огромных физических усилий.
– Я заметила, что Николай вам что-то шепнул, когда уходил, неожиданно вспомнила Дина, а скорее всего, она и не забывала об этом, а просто ждала удобного момента, чтобы спросить.
Федор Борисович бесстрастно пожал голыми плечами и невинно посмотрел на нее.
– Не помню.
– И вам не стыдно меня обманывать?
– прищурилась она, глядя на него против солнца.
– Я ведь вижу, что вы помните.
На губах его появилась хитроватая, загадочная улыбка.
– Я очень мнительная, - сказала она, - если это обо мне...
– Ну что вы!
– отвечал он полушутя-полусерьезно.
– Нет, в самом деле?..
– Я не имею права выдавать чужую тайну, - засмеялся он.
– Среди нас не может быть тайн. Так, значит, все-таки обо мне?
– Допустим.
– Что значит допустим? В таком случае сейчас же выкладывайте!
Федор Борисович шутливо нахмурился:
– Вы кому приказываете? Начальнику экспедиции? Почему не соблюдаете субординации?
– Ах, субординацию!
– вскричала Дина и, вскочив, стала заламывать ему руки за спину.
– Я вам сейчас устрою допрос с пристрастием, товарищ начальник. Это вам развяжет язык.
Она была сильной девушкой, он это чувствовал. Хохоча и проказничая, она действительно крепко связала ему руки холщовым полотенцем, на котором лежала, а он, изобразив из себя покорного раба, стал умолять ее о пощаде.
– О непревзойденная госпожа! Прости слугу неразумного. За твою добродетель я вознесу тебе хвалу перед всевышним, и он возликует сердцем, глядя с высоты небес на земную богиню, преисполненную к рабу своему милости и великодушия. И тогда снизойдет на тебя, о великая из великих, его божественное просветление, - говорил он, неловко лежа грудью на камне, - ты сама постигнешь тайну твоего раба, недостойного, чтобы он произнес ее вслух.
– Несчастный! Поберегите свои восточные заклинания для других. А мне подавайте вашу тайну.
Но он продолжал:
– Взгляни на меня, о всемогущая повелительница! И обрати взор свой на эти бархатные тюльпаны, рассыпанные у твоих ног (на самом деле это были горные лютики). Их нежные лепестки омрачены твоей жестокостью, а их стебельки согнулись перед тобой в поклоне, заклиная тебя не вырывать мою тайну силой.
– Ну да! Стану я еще слушать эти чахлые цветочки.
– О господи!
– произнес Федор Борисович трагическим голосом. Освободи же меня сам от этой жестокой мучительницы, которая не внемлет ни твоему мудрому гласу, ни моей униженной мольбе...
Дина завизжала, почувствовав подвох, но было поздно. Полотенце с его рук соскочило, а в следующий миг он уже держал девушку на руках перед собой.
– Ага! Вот теперь-то я за все воздам должное.
– Он сошел с камня и, не опуская ее на землю, понес к водопаду.
– Пустите, пустите меня!
– кричала она, поняв, что сейчас ее ждет холодный душ.
– Пустите, Федор Борисович! Миленький, пустите, я вам что-то скажу...
– Нет уж.
– Теперь он отвечал ей языком грубой прозы.
– Я не такой простак, чтобы поверить женским басенкам.
– Нет, вправду скажу! Честное слово!..
Смеясь, он заглянул ей в лицо, оно и в самом деле выражало непритворный испуг, чувство радостного трепета перед его силой и твердым намерением подставить ее под холод струи; и еще он увидел (это уже в глазах, почти в упор смотрящих на него), что она безмерно счастлива и действительно хочет сказать что-то очень важное для обоих. И, помедлив секунду, он бережно опустил ее перед самым потоком на ноги.
Почувствовав свободу, Дина на миг остановилась, а потом с звонким смехом кинулась по лужайке прочь.
Федор Борисович развел руками, и вид у него был такой смешной и беспомощный. Его провели, словно мальчишку, поймав на старую женскую хитрость, как на голый крючок рыбешку.
Усмехнувшись и покачав головой, он с разбегу бросился под ледяные струи водопада. И все же знал, что глаза ее не лгали...
7
Два мужественных и смелых человека шли, чтобы разгадать тайну гибели Федора Борисовича и Дины.
У них имелся верный компас - карта Скочинского.
Яков Ильич Сорокин был в самом расцвете сил. Ему недавно исполнилось сорок лет. И хотя прошло немало времени с тех пор, как Ильберс вылетел из-под его крыла, внешне почти не изменился. Только русые волосы чуть-чуть потемнели, а на макушке появилась легкая редина - след намечавшейся лысины; да, может быть, тоже чуть-чуть огрубело лицо из-за четких складок от крыльев носа к углам рта, постоянно приподнятого, отчего лицо казалось насмешливым и сурово-непроницаемым. Впрочем, он и по натуре своей был именно таким: любил напрямик сказать человеку все, что он о нем думает. Кому-то это нравилось, кому-то нет. Одно время дела Сорокина были очень плохи, но Ильберс вовремя успел заступиться. Яков Ильич еще с год работал директором школы, а потом возглавил в Кошпале охотсоюз. К охоте он и раньше питал пристрастие. Физически был здоров, крепок, завидно вынослив.
Что касается Ильберса, то он во многом усвоил прежние привычки своего учителя, по-прежнему готов был считаться во всем. Слово Сорокина так и осталось для него высшим авторитетом житейской мудрости.
В долину Черной Смерти они приехали 15 мая. Два дня жили у чабанов, пасущих отары в пяти километрах от Кокташа. Пили кумыс, ели баранину и вели с чабанами долгие разговоры о древней легенде, связанной с устрашающим именем духа гор - Жалмауызом. Казахи легенду помнили, посмеивались, но за все прошлые годы никто из них не слышал о реальном диком человеке. Много говорили и об убийстве Абубакиром Скочинского и Кара-Мергена. Особенно жалели чабаны последнего.
– Храбрый был человек, - говорили они.
– Лучший охотник нашего края. Сильный был человек! С медведем сходился один на один, и не раз бывало, что разрывал ему пасть руками.
Чабаны были искренне в этом убеждены; сами того не понимая, создавали новую легенду о простом и далеко не сильном человеке, осторожно и спокойно вершившем свое охотничье дело.
Утром 18 мая, оставив у чабанов лошадей и нагрузив заплечные мешки двухнедельным запасом провизии, Сорокин и Ильберс начали подъем в горы. Одеты они были по-походному, оба в яловых сапогах, в легких, но теплых куртках, подбитых изнутри сурчиным мехом, оба в казахских шапках. При них не было ни палатки, ни спальных мешков. Эти атрибуты походной жизни им должны были заменить теплые одеяла из верблюжьей шерсти. У того и другого висела за плечами двустволка. Был у них и третий спутник - огромная, ростом с телка, охотничья собака по кличке Манул2.