Сын счастья
Шрифт:
Последний раз на Лофотенах Андерс заметил, что стал хуже видеть по вечерам. Сперва он объяснял это непогодой, которая в конце зимы причинила многим большой ущерб и часто не позволяла рыбакам выйти в море. Но дело было не только в снежных бурях и юго-западном ветре. Просто у Андерса сдало зрение.
Разные глаза Фомы — один голубой, другой карий — приветливо смотрели на меня. Я уже не помнил, из-за чего мы поссорились перед моим отъездом. Однако разговаривали мы с ним мало.
Свидетельницей
— Ей хорошо живется. Правда, она редко приезжает к нам. — Стине, как всегда, была немногословна.
Сара сильно выросла. Этот редкий полевой цветок признавал только одно — складывать буквы в слова, чтобы они получали смысл. Андерс нанял Сару на всю зиму читать ему вслух газеты. Они договорились, что каждую субботу она будет получать головку бурого сахару, а летом он привезет ей из Бергена платье.
Эта девочка была старушкой с самого рождения. Она приволакивала одну ножку. Я заметил, что ступня у нее чуть-чуть вывернута. Я посадил Сару к себе на колени и стал массировать ей ножку. Она сидела тихо, как мышка.
— Тебе говорили, что ты похожа на Ханну? — спросил я.
Она кивнула и уселась поудобнее.
— А ты здесь ни на кого не похож! — сказала она. Глаза у нее были серьезные.
ГЛАВА 9
Ища следы Дины в чулане и в сундуках, я понял, что нарушил обещание, которое дал себе, когда мне было семнадцать: не искать ее, если она сама не даст знать о себе.
Однажды вечером я отправился к Андерсу в контору.
Легкий ветер шевелил кроны деревьев в алее. Воздух остро пах инеем. Мне не хватало копенгагенских пивных и студенческой жизни. Природа Рейнснеса будила во мне угрызения совести, я чувствовал себя здесь неприкаянным и одиноким. Кто я? По своей сути я не был ни рыбаком, ни крестьянином, ни охотником. Да и торговцем тоже. И Дина, конечно, понимала это. Я сделал для Рейнснеса не больше, чем в свое время Юхан. Но в тот вечер я отступил от этого правила.
С последними гаванскими сигарами в кармане я шел к Андерсу, еще не зная, с чего начну разговор.
Он явно обрадовался, что я оторвал его от работы. Закрыл документы и убрал их прочь. Потом налил в рюмки ром и пригласил меня сесть на кушетку, которая стояла тут еще со времен Нильса. Кушетка была потертая, пружины громко скрипели, на подлокотниках болтались жалкие кисти. Пятна на кушетке свидетельствовали о неряшливости рыбаков и об обмывании сделок.
Я поинтересовался, чем Андерс занят. И он повел рассказ о том, что нам необходимо приобрести невод для сельди. Некоторое время я не прерывал его, кивал и даже задавал вопросы.
Когда же он встал, чтобы снова наполнить рюмки, я выпалил неожиданно без всякого перехода:
— Я
Он стоял ко мне спиной, но от меня не укрылось почти незаметное движение, которое он сделал рукой и затылком. После чего застыл, казалось, уже навечно. Наконец он все-таки повернулся и посмотрел на меня:
— Этого я тебе запретить не могу. И протянул мне рюмку.
— У тебя есть ее адрес? — спросил я. Он поднял рюмку и медленно выпил ром.
— Я писал ей несколько раз… на берлинский адрес. Но ответа не получил. Это было давно. Больше уже не пишу. Ты знаешь, я не любитель писать письма. Надеюсь, у нее все в порядке.
Я судорожно глотнул воздух, чувствуя, как во мне закипает гнев. И долго не поднимал глаз.
— Эти письма вернулись к тебе? — Нет.
— Значит, она их получила!
— Кто знает…
— Но не ответила, — с горечью сказал я и опустошил рюмку.
Он молчал.
— Но у тебя есть ее адрес?
— Да. Только она там, наверное, уже не живет. Берлин — большой город.
— А мир еще больше, — жестко сказал я. Он внимательно поглядел на меня:
— Почему ты вдруг решил написать ей? Ведь раньше ты ей не писал.
— Всему свое время, — уклончиво ответил я. Он кивнул:
— Тяжелые времена теперь позади… Я собираюсь купить невод… Что ты намерен ей сообщить? Не стоит писать, что дела у нас идут неважно. Что толку писать об этом?
— Ладно.
Мы помолчали.
— Хочу написать, что ненавижу ее! — вырвалось у меня.
Такие глаза, как у него, я видел только у раненых, которых подбирал под Дюббелем. У тех, в ком еще теплилась жизнь.
— Как можно ненавидеть свою мать?
— Она сама виновата.
— Ты умный, но слишком строгий, — медленно проговорил он.
— А ты разве глупый? Для ненависти ума не нужно.
— Наверное, ты прав. — Он выпрямился и посмотрел мне в глаза. — Я не играю в азартные игры. Ненависть? Нет, это не для меня.
— Что же помогает тебе жить?
— Работа! — Он криво усмехнулся, хлопнул себя по колену и пригладил седые волосы.
Я не поддержал его улыбкой. Словно забыл, как должен вести себя мужчина в трудную минуту.
— И ты ни разу, даже мысленно, не упрекнул ее, когда вернулся из Бергена к разоренному очагу?
— Она не виновата, что шхуна утонула, — твердо сказал он.
— Но ведь ее уже не было, когда ты вернулся домой!
Он сидел согнувшись, упершись локтями в колени и уронив кисти рук. Усталый рыбак, благополучно вернувшийся на берег и закуривший первую трубку.
— У нее были на то свои причины, — проговорил он.
— Какие причины?
Он глянул на меня так строго, что я вздрогнул. Это были не его глаза. Это были глаза морского тролля.
— Ты самый близкий ей человек, тебе бы следовало это знать.