Сын шевалье

Зевако Мишель

Пардальян, устремив проницательный взор на своего молодого спутника, размышлял: «Итак, этот юноша возглавляет опасную банду разбойников? Ничего невозможного в этом нет. Жить как-то надо… И сколько знатных сеньоров, начиная с нашего пресловутого повара, а ныне маркиза де Ла Варена и кончая этим честным начальником полиции, что так сильно возмущается подвигами мальчишки, сколотили себе состояние разбоем и грабежом… Да и государь наш король, если вспомнить, тоже не без греха! Впрочем, думаю, господин де Неви несколько преувеличивает… или же получил неверные сведения. Не нужно быть великим физиономистом, чтобы понять: с такими тонкими, изящными чертами лица, с такими ясными честными глазами нельзя быть трусливым убийцей. Что до этого злосчастного покушения, то я могу об

этом судить лучше, чем кто бы то ни было, потому что сам был свидетелем стычки. Покушение состояло в том, что он скрестил шпагу с королем… Разумеется, это огромное преступление… оскорбление величества! Что, собственно, означают эти слова: оскорбление величества? И в чем, скажите на милость, оно проявилось? Этот юноша встал на защиту любимой, не желая знать, с каким проходимцем имеет дело — коронованным или некоронованным… Полагаю, он просто следовал закону природы. Итак, если отец, супруг, брат, жених продадут дочь, жену, сестру, невесту Его Величеству, то будут осыпаны почестями и богатствами, а все прочие будут их почитать и завидовать им — тогда как человек, отказавшийся от постыдной сделки, рискует жизнью своей и свободой! И это справедливость?! Ведь и сам я — увы, уже очень давно! — любил прекрасную, невинную, чистую, изумительную девушку, во всем подобную мадемуазель Бертиль, перед которой преклоняется этот молодой человек. Я помню, как мне пришлось защищать ее от титулованных хищников: маршалов, герцогов, принцев и королей… И меня тоже преследовали, как дикого зверя, обливали грязью, поносили и травили… И если я по сию пору жив, хотя уже сто раз должен был бы погибнуть, то лишь потому, что у меня, слава Богу, имеются когти и клыки для борьбы с этой бешеной сворой! Меня поставили вне закона… но многие из тех, кто хотел продырявить мою бедную шкуру, поплатились своей, а в своре этой были принцы, герцоги, короли, великие инквизиторы, папы… и даже папесса! И это, видите ли, преступление… попрание всех законов… покушение на устои общества… оскорбление святынь!»

А Жеан Храбрый думал в это время о своем: «Начальнику полиции донесли, что я собираюсь убить короля сегодня вечером в одиннадцать часов! И было названо мое имя! Кто мог об этом знать? Когда я спрятался за колонной на крыльце, то понятия не имел, с кем мне придется схватиться… А доносчику это было известно! Значит, у меня есть смертельный враг, который, затаившись в тени, замышляет мою гибель! Кто он? Кто? Попробуем найти! Никто не знал, что я встану здесь с намерением убить любого, кто попытается проникнуть в дом силой или хитростью… Никто, кроме синьоры Леоноры Галигаи! И именно Галигаи предупредила меня, что некий проходимец хочет обесчестить мою возлюбленную… Галигаи! Стало быть, она знала, что этот проходимец — не кто иной, как король! И она же наверняка сообщила обо все начальнику полиции! Но зачем? Спасти короля он не успел бы… зато меня, черт возьми, схватить бы успел! О, теперь мне все ясно! Какая бездна подлости! Неужели существует такое коварство? Нет, у меня бред, я сошел с ума! Но все же… О, я это узнаю! И если я не ошибся, горе тебе, Леонора! Горе тебе, Кончини!»

Пока Жеан Храбрый и Пардальян предавались этим раздумьям, что, впрочем, не мешало им внимательно следить за своими противниками, те держали военный совет.

— Что вы собираетесь делать? — спросил капитан, в глубине души радуясь, что избавлен от необходимости ввязываться в сомнительную аферу.

— Я арестую этих двоих, — ответил начальник полиции без колебаний.

— Как вам угодно, — ответил Прален. — Это входит в обязанности полиции, а меня не касается. Но поскольку Его Величество действительно находится в этом доме и непременно выйдет оттуда рано или поздно, то я остаюсь здесь со своими людьми. Дело это выглядит не вполне ясным, поэтому мы должны дождаться короля, чтобы сопровождать его в Лувр. Это уже входит в мои обязанности.

Сказав это, капитан отвел своих гвардейцев в сторону, решив сохранять нейтралитет и наблюдать за развитием событий.

Неви тут же спешился, подошел к крыльцу и, словно бы Жеана для него не существовало, обратился к Пардальяну с церемонным поклоном и очень вежливо:

— Господин де Пардальян, к глубочайшему моему сожалению я вынужден просить вас отдать мне шпагу. Вы понимаете, надеюсь, что это простая мера предосторожности.

— Господин де Неви, — сказал Пардальян с не меньшей любезностью, — к глубочайшему моему сожалению я не могу выполнить вашу просьбу.

— Вы отказываетесь подчиниться, сударь? — воскликнул Неви в крайнем изумлении.

— Я чрезвычайно огорчен, я в отчаянии! Но вы же понимаете, это простая мера предосторожности.

Начальнику полиции не хотелось портить отношения с человеком, которого, как гласила молва, высоко ценил король. Хотя кровь бросилась ему в лицо от лукаво-насмешливого тона Пардальяна, он все же сдержался и произнес очень сухо:

— Сударь, по распоряжению Его Величества я командую полицией. Вы уважаете волю монарха?

— Это зависит от обстоятельств, — ответил Пардальян с самым невинным видом.

Внезапно Неви преобразился. На лице его появилось жесткое, угрожающее выражение.

— Ваши шпаги! — властно приказал он.

— Попробуйте взять их сами! — выкрикнул Жеан Храбрый, до глубины души оскорбленный оказанным ему пренебрежением.

Неви поставил ногу на первую ступеньку. Он был убежден, что достаточно лишь протянуть руку, как бунтовщики немедленно сдадутся. Их поведение представлялось ему пустой бравадой, глупой похвальбой: абсурдное предположение, что они вдвоем осмелятся выступить против пятидесяти лучников, можно было отмести сразу. Столь же нелепой казалась ему и мысль, что кто-то способен поднять руку на начальника полиции — такому могущественному человеку ничто не могло угрожать.

Итак, Неви поставил ногу на первую ступеньку, но тут же замер, ибо почувствовал у горла острие шпаги и одновременно услышал ужасающе спокойный голос Жеана Храброго:

— Еще один шаг, сударь, и вы мертвы!

Не страх, а удивление было причиной заминки начальника полиции. Будучи человеком смелым, он быстро оправился и сделал попытку двинуться дальше.

Шпага вонзилась в кожу, и тот же резкий голос властно приказал:

— Назад, сударь, назад! Или, клянусь распятием Христовым, я вас убью!

На сей раз Неви понял, что противник его не шутит, и отступил. Сохраняя изумительное хладнокровие, он стряхнул платком несколько капель крови, пролившихся на колет, и решительно произнес:

— Не забывайте, что я действую именем короля! Сдавайтесь!

Он по-прежнему обращался только к Пардальяну. Ответил же ему Жеан:

— Нет!

— Это бунт?

— Да!

Неви пожал плечами и, отойдя в сторону, повернулся к своим людям, бесстрастно ожидавшим приказа.

— Взять их! — сказал он холодно.

В некоторых домах приоткрылись окна. Любопытство оказалось сильнее страха. И вот что удалось увидеть случайным зрителям разыгравшейся драмы в дымном свете факелов.

Лучники бросились вперед плотной группой. Однако крыльцо было довольно узким, и только трое человек могли ступить на него одновременно. Более того, за недостатком места даже и этим троим было бы трудновато развернуться.

Лучники не обратили на это обстоятельство никакого внимания. Численное преимущество было на их стороне, и они воплощали собой власть — поэтому победа казалась им легкой и неизбежной. Они устремились вперед со смехом и шутками, отталкивая друг друга локтями. Когда же первые трое оказались на ступеньках, остальные сгрудились у подножья крыльца, подбадривая товарищей тычками и солеными прибаутками.

Улица, до сего момента тихая и спокойная, заполнилась оглушительным шумом. Теперь уже почти во всех окнах виднелись бледные от страха лица обывателей, внезапно вырванных из объятий сна.

Оба мятежника между тем не смеялись и не шутили. Они стояли безмолвно и неподвижно, уперев острие своих непомерно длинных рапир в мысок сапога. С холодным бесстрашием они ожидали мгновения, благоприятного для перехода в атаку.

Внезапно последовал двойной выпад, и на ошеломленных лучников словно бы обрушился стальной вихрь. Две шпаги кололи, рубили, опускались плашмя. Жалобные стоны и вопли огласили улицу.