Сын ветра. Сказки Центральной и Южной Африки
Шрифт:
Подчас сказки и повседневные рассказы в глазах постороннего совершенно неотличимы. Во всяком случае жанры эти взаимопроницаемы. Любопытно! Казалось бы, сказка африканская — явление гораздо более архаическое (стадиально), чем русская, например. Но в русской сказке вы вряд ли найдете упоминание о телефоне или о спутнике! В африканской же сказке это вовсе не диво. Когда мы в сказочном повествовании нигерийского писателя Амоса Тутуолы читаем, что «дух затрещал, как телефон»,— нам смешно, африканцу же — нисколько. Взаимопроницаемость жанров позволяет самой технократической современности войти и в миф, и в волшебную сказку, иногда в трансформированном виде, а иногда и не меняясь.
Среди сюжетов африканских сказок есть такой: злодей европеец гоняется за африканскими жителями с кинжалом, чтобы съесть их печень (похоже на европейские легенды об африканском каннибализме, не правда ли?). Зафиксирован и следующий сюжет. Один англичанин охотился на львов где-то в Кении. Истребив всех львов, англичанин сказал отцу, что теперь, когда в Африке больше нет этих животных, он отправляется охотиться на львов... в Германию.
Нет такой современной реалии, которая не имела бы шанса попасть в африканскую сказку! Подчас такая реалия экзотизируется (ведь и Германия для африканской сказки — экзотика), иногда одомашнивается, присваивается, порой выдается за чудо, а когда и переосмысливается. Вот, например, в тексте южноафриканских коса мы встречаем отсутствующее в их языке слово «диндала».
Персонажи лукаво объясняют, что в их стране так называют того, кто наставляет девушек перед свадьбой. Лукавство состоит в том, что парни-то прекрасно знают, что этим словом называют полицейского («диндала» — искаженное голландское dienaar — констебль). Впрочем, наверно, таким же образом секунд-майор в русской сказке стал некогда «секун-майором» (от слова «сечь»).
В известном фильме итальянского режиссера Антониони «Профессия — репортер» есть такой эпизод. Герой берет интервью у африканского колдуна. Тот сидит в белых национальных одеяниях под деревом. У него красные глаза, напряженный взгляд. Лицо исполнено величия и какой-то мрачной таинственности. Мимика почти отсутствует. Репортер спрашивает у колдуна, что он может сказать о своем ремесле теперь, после того как закончил один из ведущих университетов мира. Тот отвечает: «Не кажется ли вам, что ваш вопрос больше приоткрывает вас самих, чем возможный мой ответ раскроет для вас меня?»
Видимо, это наилучший в подобной ситуации ответ. Это нам следует должным образом потрудиться, чтобы верно сформулировать вопрос. Лишь на правильный вопрос можно получить адекватный ответ. Пока же мы обеспокоенно-гуманистически будем вопрошать: отчего это в африканских сказках столько жестокостей? каннибализма? нелогичности? — мы вряд ли что-либо поймем. Эти наши недоумения обнаруживают лишь нашу неготовность к пониманию.
Да, африканские сказки отражают некую действительность, и можно сказать, что отражают хоть и своеобразно, но достаточно точно. При этом надо помнить, что сказка чаще всего повествует не об ординарном событии. И если текст представляет собой, скажем, описание того или иного ритуала (как оно весьма часто случается), то как не понять, что это — мистерия, драма, в которой в нешуточном поединке сходятся Жизнь и Смерть, и чаша весов клонится то в одну, то в другую сторону. Трагический исход в африканской сказке в отличие от европейской весьма вероятен. Таково влияние непреодоленного мифологического мировоззрения с его трагическим, но и мужественным memento mori. Так уместно ли слово «жестокость» там, где речь идет о законах и самых глубоких и трепетных тайнах мироздания и миропорядка? Человек соотносит себя с космосом и вечностью. Он спрашивает: кто я? где я? надолго ли я? И понимает: я смертен.
Жестоко ли это? Бессмысленный вопрос. Жесток ли закат солнца? Милосерден ли рассвет? Рассказ же о смертности человека — не бессердечие, а приготовление человека к принятию неизбежного.
Кстати, почти всюду в Африке полагают, что после смерти человек не исчезает, а превращается в духа. На этой вере основывается культ умерших. Предки долго и самым действенным образом вмешиваются в жизнь живых членов семьи, наказывая одних и поощряя других. Существование духа продолжается до тех пор, покуда кто-либо из живых помнит его по имени. Это, между прочим, одна из причин, по которой африканцы так заботятся о многочисленности потомства. Предки — мертвые и живые — принимают активнейшее участие в воспитании детей, и часто именно они обнаруживают в детях их способности, порой сверхъестественные, и предназначение.
В сказках дед или бабка обучают ребенка магическому умению, волшебству, сакральному знанию. Причем обучение начинается, когда ребенок пребывает еще в зачаточном состоянии! Вот будущий вождь и великий колдун покидает материнское лоно, пока женщина спит, и пляшет со своей бабкой вокруг деревни. Это он каждую ночь съедает все запасы мяса, и это он говорит человеческим языком, едва родившись. Это страшно! Но зато деревня, в которой мальчик становится вождем, вечно благоденствует, не зная ни засухи, ни голода. Вот оно — наследие предков!
В отличие от европейского фольклора, где появление мотива колдовства — безошибочный признак волшебной сказки, колдовство в Африке — реалия повседневной жизни. Колдун может быть персонажем любого по жанру повествования — от ритуальной песни до современного романа, от истории, рассказываемой у костра на деревенской площади, до последней новости, которой обмениваются между собой университетские профессора. Поражение в футбольном матче, провал на экзаменационной сессии, любовная неудача — все это зачастую объясняется колдовскими кознями. При этом различаются чародеи (колдуны) и ведуны. Первые прибегают к травам и лекарственным средствам, вторые опираются лишь на внутреннюю силу. Первые могут быть либо добрыми, либо враждебными, вторые же — всегда концентрация зла и агрессии. Время от времени возникают разбирательства с привлечением гадателей, указывающих на источник зла. Вспыхивают кампании против ведунов, уносящие сотни жизней. Причем вера в колдовскую силу не только не исчезает в Африке с ее вхождением в современное индустриальное общество, но еще и укрепляется, потому что усиливающееся социальное расслоение и неравенство влекут за собой обострение чувства несправедливости. А это чувство устремляется по уже испытанному руслу и трансформируется в ненависть к ведунам, средоточию зла. Если в сказках рассказывается о людях с красными глазами и вывернутыми стопами, о людях, продвигающихся задом наперед или повисающих ночью на дереве, цепляясь за ветки крючками, которые растут на пятках,— то не надо принимать такие описания за разгул чьей-то фантазии. Это стереотипы. Именно так и представляют себе люди ведунов. А если говорится, что молодой человек, для того чтобы стать ведуном, отдает на съедение учителю душу своего родича, то африканцы уверены, что именно так и делается. Ведуны, превратившись, например, в муравьев, через ноздри пробираются во внутренности спящего и съедают его душу. Без души человек может прожить от силы два-три дня. Или душа (опять-таки во время сна) похищается, затем ее помещают в тело ягненка и на шабаше пожирают.
От колдунов и ведунов ищут защиты у знахарей и целителей. За разъяснением причин болезни и несчастья обращаются к прорицателям. Все эти фигуры — не только персонажи мифов и сказок, но и слухов, новостей, романов, телепередач. Практики-колдуны уверены в своей силе, так же как уверены в ней их клиенты. Африканский целитель облегчит страдания лучше всякого ученого психоаналитика, а гадатель размотает клубок хитросплетений так, что ему позавидует любой детектив.
Чтобы верно оценить рассказ, необходимо знать, как относятся к нему на его родине. Поэтому, читая африканские сказки, надо помнить, что воспринимаемое нами как небылицы для африканцев — самая что ни на есть реальность. Только осознав это, мы сможем в первом приближении принять передаваемую рассказами информацию, потому что если мы религиозную истину примем за залихватскую небывальщину, то самая суть от нас ускользнет. Знание же культурного контекста, разъясняющего зафиксированный текст, поможет углубить понимание и сделает удовольствие от чтения несравненно более утонченным и изощренным.
И еще следует иметь в виду, что мы с нами читаем сказки в книге, африканцы же их слушают, рассказывают, поют, танцуют, исполняют, переживают, передают, запоминают, сохраняют и т. д. и т. п. Разница колоссальная! Важно не только, кто рассказывает и кто слушает, не только, в какое время суток и время года; существенны не только реакция и мера участия аудитории, но и сама не поддающаяся фиксации атмосфера исполнения, возникающая от постоянного взаимодействия всего со всем и всех со всеми. И никакая письменная версия не может быть в полной мере равнозначной этому явлению. Тем более что не только подлинные рассказы, но и их записи значительно отличаются друг от друга. Одни носят отпечаток безыскусности, даже неумелости рассказчика — простого «информанта», как говорят этнографы. Другие записаны со слов умелых профессиональных сказителей. Какие-то тексты переданы образованными африканцами несмотря на запрет открывать священное знание иностранцам. Иные представляют собой адаптацию сакральных сюжетов — это то, что бабушки могут рассказывать внукам. Авторы записей также преследуют разные цели: одни пытаются максимально сохранить шероховатость и непосредственность рассказа, другие просто хотят доставить удовольствие читателям и публикуют сильно приглушенные и причесанные тексты.
Однако все эти рассказы и всех рассказчиков, всех авторов записей и всех читателей объединяет, пожалуй, эстетическая сторона. Об этом аспекте текстов не забывает никто и никогда. Но эстетика — не синоним развлекательности. У африканских, как и у европейских, народов она оплачивается порою кровью сердца. Это хорошо понимают в особенности профессиональные сказители Африки — гриоты. В одном из африканских эпосов говорится так:
«Пока это только кусок дерева. Не зазвенит он, пока не появится у него сердце. И ты сам должен дать ему это сердце. Пойдешь на битву, пусть лютня будет у тебя за спиной. Она должна вобрать в себя звон твоего меча, должна впитать капли твоей крови и крови твоих врагов, твоя боль должна стать ее болью, твоя слава — ее славой. Лютня не должна остаться просто куском дерева, но превратиться в нерасторжимую часть тебя самого и твоего народа. Она должна быть достойна перейти к твоим потомкам. Только тогда звуки, родившиеся в твоем сердце, отзовутся в сердцах твоих детей, прежде всего твоего старшего сына, и всего народа. Вот когда оживет мертвый кусок дерева» [1] .
1
Живой огонь. Сказки Западной Африки. М., Художественная литература, 1985, с. 72.