Сын воды. В стране райской птицы. Амок
Шрифт:
Это сказал Гоно, лентяй и проныра, всю свою жизнь интересовавшийся только картами и водкой. От его слов всем сразу стало как-то не по себе, будто в кубрике появился чужой человек. Разговор оборвался, и все подумали: «Не он ли предаст нас начальству?»
Тут поднялся Сагур, один из лучших матросов корабля:
— Слушай, Гоно! Твоя собачья душа не знает чести. Шел бы ты лучше на свое место, к порогу господ. Там ты нужнее, чем здесь, среди нас!
Вокруг одобрительно зашумели, и Гоно понял, что сделал промах: еще неизвестно, кто возьмет верх. Он начал оправдываться:
— Чего ты взбесился? Я высказал ту же мысль, что и все, кто не хочет зря лезть в петлю. Разве я не такой же яванец, как вы, и не хочу добра своему народу?
— Алло, алло! — послышался из машинного отделения голос, который решал теперь судьбу всех, находившихся под палубой, и моряки пододвинулись поближе к дверям. Они услышали, как мичман ван Хорк тотчас откликнулся:
— Что нужно?
— Вот вам последнее предложение, — опять зазвучал из трубы выразительный голос Салула. — Если вы через пятнадцать минут сдадитесь, мы всех вас отпустим на свободу. Если же нет, мы оставим на корабле ваших связанных товарищей, а сами отъедем на лодках и взорвем корабль. Никаких переговоров больше вести не будем. Ждем ответа ровно через пятнадцать минут!
Голос умолк.
Ван Хорк подошел к рупору и неуверенно сказал:
— Войска ее королевского величества разбойникам не сдаются. Предлагаем вам самим оставить корабль.
Но ответа не последовало, и все поняли, что время переговоров истекло. Наступило время действий.
Вихрем понеслись мысли в головах моряков. На протяжении нескольких минут никто не произнес ни слова, как бы прислушиваясь к самому себе. Но все думали не о том, сдаться или нет, — даже сам мичман так не думал, — а только о том, как это лучше сделать.
Туземцы решили, что им надо будет восстать против голландцев, чтобы заставить их сдаться. Но ведь тогда и их обвинят в бунте! Не лучше ли подождать, пока белые начнут сами?
А белые матросы боялись идти против мичмана, чтобы и их потом не обвинили в измене.
Последнее слово, таким образом, осталось за мичманом. Но мог ли он добровольно согласиться на сдачу после того, как сам сказал, что честь голландского мундира требует лучше погибнуть, чем сдаться?! Вот если бы его принудили к сдаче, он остался бы героем, все восхищались бы им, говорили бы только о нем.
Однако, как на зло, все матросы молчали. Хоть ты возьми да попроси, чтобы они взбунтовались.
Выручил мичмана невоенный, мирный человек — доктор.
— Я думаю, — сказал он, — что нам и рассуждать нечего. Не будет никакой пользы, если мы погубим и себя, и капитана, и корабль. Мы не имеем права так делать.
Сердце мичмана запрыгало от радости: он все же останется героем! Но нужно было сыграть роль до конца.
— Не забывайте, — сказал он сурово, — что мы на посту. Не забывайте, что в трюмах корабля оружие, которое попадет в руки врагов, а это может отразиться на положении всех наших колоний. Мы посрамим честь Голландии, честь нашей королевы, если без борьбы сдадимся бандитам, как мыши в мышеловке. С оружием в руках мы должны сделать последнюю попытку!
Эта горячая речь так захватила мичмана, что он и сам почти всерьез стал верить своим словам. Речь его лилась все быстрей и быстрей, мичман грозно тряс кулаками и не заметил, как моряки — и белые, и цветные вместе — постепенно отжали его от рупора.
— Алло! — снова послышалось сверху. — Ваш ответ?
Мичман осекся на полуслове и побледнел. «Что будет, — мелькнула мысль, — если они не согласятся сдаться?!» И тут же радостно вздрогнул от громкого голоса Гейса:
— Мы сдаемся!
Какая-то горячая волна прихлынула к сердцу ван Хорка, и он даже не понял, кто вместо него произнес эти спасительные, страстно желаемые два слова.
Отстегнув кортик и револьвер, он отбросил их прочь и гордо сказал:
— Я сделал все, что мог. Но если вы так решили, я вынужден покориться насилию!
Тем временем сверху отдали приказ:
— Выходить по одному, с поднятыми руками!
Начали выходить — одни с радостью, другие со страхом. Мичман — с красным от позора лицом, но с легким сердцем. Гейс вышел, опустив голову и стараясь не смотреть в глаза Салулу.
Когда вся команда «Саардама» собралась на палубе, к ней обратился Салул:
— Мы высадим вас на Кракатау и оставим питания на три дня. За это время вас, наверное, кто-нибудь заметит и подберет. А теперь, — продолжал Салул по-малайски, — я обращаюсь к вам, братья, к вам, сыновья нашей земли, нашего народа! Вы обмануты, запуганы могуществом белых. Вы верой и правдой служите своим хозяевам, охраняете их и награбленное ими добро, с вашей же помощью держат они в повиновении ваших отцов и сестер. Мы знаем, что вы еще несознательны, но и среди вас есть люди, которые понимают, какое черное дело они делают. Так пусть же те, кто понимает это, идут к нам, чтобы служить своему народу!
Не успел он закончить, как Сагур и с ним еще семь человек выступили вперед и с радостным шумом соединились со своими. Те же, что остались, нерешительно топтались на месте, не зная, как поступить.
Через несколько минут вышли еще пять человек, а еще минуту спустя… Гоно!
— Ты?! — разом воскликнули Сагур, Барас и еще некоторые.
Гоно горделиво выпрямился, стукнул себя кулаком в грудь:
— Да, я! Вас это удивляет? Значит, вы не знаете Гоно! Меня недавно упрекнули, что я чужой, не сын своего народа. Так вот смотрите все: Гоно не такой, как вы о нем думаете!
— Знаешь ли ты, что идешь на смерть? — спросил Салул.
— Знаю! Я рискую не больше вас всех. А терять мне, кроме собачьей жизни, нечего.
Эти взволнованные слова произвели впечатление даже на Сагура.
«Кто знает, — подумал он, — может быть, из него и выйдет хороший товарищ? Бывают такие великие минуты, когда человек становится иным. А сейчас и есть такая минута…»
Теперь с голландцами осталось только девять верных им туземцев. Видно было, что чувствовали они себя не очень хорошо: жались в уголок, виновато прятали глаза.