Сын воды. В стране райской птицы. Амок
Шрифт:
Врач перевязал капитана, потом осмотрел раненых. Один из нападавших и два члена команды, голландец и туземец, оказались мертвыми. Раненых было значительно больше.
Закончив работу, доктор вернулся назад.
Корабль тем временем почти совсем остановился: задним ходом он не мог двигаться с обычной быстротой, а ветер все еще был слаб. И «Саардам» как бы вертелся на одном месте.
Но постепенно машина начала побеждать, и корабль снова двинулся задним ходом.
— Ставь все паруса! — скомандовал Салул.
Быстро подняли не только все паруса, но и протянули
Долго она не давала результатов, но наконец машина начала побеждать.
— Эх, ветра бы, ветра! — в отчаянии кричали малайцы, в то время как голландцы страстно желали, чтобы ветер совсем утих.
— Убрать паруса! — вдруг приказал Салул. И видя удивление соратников, пояснил: — Уберем паруса, повернем корабль, и пусть себе идет задним ходом туда, куда нам нужно!
Товарищи поняли его замысел и с веселыми криками принялись за дело. А вскоре паруса опять подняли, и к силе машины прибавилась сила ветра.
Салул удовлетворенно потирал руки, малайцы ликовали: «Саардам» идет — лучше не надо! Голландцы же на палубе в бессильной ярости сжимали кулаки.
Чтобы понять, как удалось обмануть нижнюю команду, нужно помнить, что там ничего не могли знать о происходящем наверху. Вот почему и двигался корабль еще с полчаса в нужную сторону до тех пор, пока опять показался Кракатау, только теперь уже с другого борта.
Но наконец и внизу поняли, в чем дело: слишком уж быстро и гладко шел «Саардам». Дали передний ход, и все опять повторилось сначала. И все же повстанцы сумели выиграть километров десять — пятнадцать.
Как бы там ни было, а эта возня заняла много времени. До утра осталось лишь четыре часа, корабль же все еще находился в Зондском проливе, в пределах видимости с обоих его берегов.
Надо было принимать решительные меры.
Что же происходило в это время под палубой?
Мичман ван Хорк был очень доволен: все шло, как он и хотел. Пускай те, наверху, возятся так всю ночь, а утром корабль заметят с берега и сообщат куда нужно. Тогда и придет освобождение! А главное — все узнают, что это он, мичман ван Хорк, не сдался и спас корабль!
Успокоились и моряки. Что ж с того, что нельзя высунуть голову наверх? Зато и те не смеют сунуться вниз!
Только боцман Гуз отнюдь не был уверен в этом.
— Нет, — ворчал он, — такие дела шутками не кончаются. Главное еще впереди.
— А что они могут нам сделать? — запальчиво возразил мичман. — Самое плохое — то, что мы вместе с ними взлетим в воздух!
— Может быть и другое: мы взлетим, а они уйдут на лодках, — стоял на своем Гуз.
— Лучше погибнуть на посту, чем посрамить честь голландца! — воскликнул мичман, и вдруг почувствовал, как холодок пробежал у него по спине: а что, если боцман прав и все его геройство пропадет даром? Погибнет и не услышит о своей славе, не увидит, как женщины с восхищением провожают его глазами…
Тихо и грустно стало в кубрике. Каждый думал: что будет дальше? И все же
Это был человек лет двадцати шести, с темным загорелым лицом и светлыми волосами. Он то бледнел, то краснел, то сидел неподвижно с закрытыми глазами, то вдруг принимался ходить из угла в угол. Видно было, что он переживает что-то большее, чем все остальные.
Даже ван Хорк заметил это и со смехом сказал:
— Ого, братишка Гейс, не думал я, что ты такая баба. Чего раскис? Рано! Еще увидишь, как их будут вешать!
Гейс нервно вздрогнул и молча вышел из кубрика.
— Кто бы мог подумать, что Салул изменник! — задумчиво сказал доктор. — А вдруг и тут, среди нас, находятся предатели?
— Дикари всегда останутся неблагодарными, сколько бы добра им ни делали! — поморщился мичман. — Они только того уважают и даже любят, кто их крепко держит в руках, кого они боятся. А у нас, к сожалению, начали об этом забывать.
«Дикари» же тем временем, в числе двадцати человек, сидели отдельно в своем кубрике и прислушивались к происходящему наверху.
— Ничего не получится, — сказал один из них. — Белые очень сильны. Сколько сот лет властвуют, а никто никогда не мог их победить.
— Если бы и удалось одолеть белую команду, — сказал другой, — все равно, имея один корабль, ничего не сделаешь. У голландцев много других кораблей…
— Жалко Салула, он такой добрый товарищ…
— Чего это ты его жалеешь?
— Погубил свою жизнь: расстреляют его.
— Но до тех пор он сам может расстрелять их всех!
— Какая польза? Все равно конец известен. Несколько человек бессильны сломить господство белых.
— А кто мешает и нам примкнуть к ним?
— Что это даст? Вместо тридцати человек расстреляют пятьдесят, и только.
— Вот если бы весь народ поднялся, тогда — другое дело! Нас было бы приблизительно тысяча человек на одного белого!
— Хватило бы и двух человек на одного, только бы дружно подняться.
— А как? Кто способен поднять народ?
— Но ведь кто-то должен был начать? Вот они и начали! А мы… Неужели же мы пойдем против своих братьев?
Осторожно, озираясь по сторонам, шептались «дикари», одетые в форму моряков королевского голландского флота. Возможно, среди них и есть такой, — и наверняка есть! — который побежит к господам доносить об этом разговоре, но те, кто отважился высказывать революционные мысли, все равно решили присоединиться к своим братьям. Тем более что сейчас белые ничего не могли им сделать.
— Неужели я должен убить моего брата Салула, чтобы сохранить жизнь мичману ван Хорку, который притесняет нас всех?
— Мы и не будем его убивать. Но я не верю, что несколько человек могут освободить всю страну, и поэтому не хочу зря подставлять свою голову под пулю. Да, мы сочувствуем им, даже готовы помочь чем-нибудь, но так, чтобы самим не пострадать. Вот если бы все вместе!
— А я считаю, что это просто грабеж. Захотелось Салулу поживиться чужим добром, самому сделаться господином, вот он и начал.