Сыновний бунт
Шрифт:
Груне не терпелось узнать, как муж передаст деньги Ивану и как Иван обрадуется и станет благодарить. Поэтому разговор с кумой Ульяной не клеился, и Груня, все в том же хорошем настроении, минут через двадцать вернулась домой. Яков Матвеевич заложил руки за спину и, опершись плечом о стену, смотрел в окно. Не понимая, что могло случиться, Труня спросила:
— Один, Яша?
— Как видишь. — А где Ваня?
— Исчез!
— Ну, что, Яша? Удался секрет? Обрадовался Ваня? Небось благодарил, а?
Яков Матвеевич усмехнулся и продолжал смотреть в окно.
—
— Не взял?
— Гляди, такой возьмет… Слушать не захотел…
— Да что ж это такое? — Груня всплеснула руками. — Или какой богач? Голодать же будут в Москве…
— Бедный или богатый, а обругал меня и исчез… Вот я и стою тут, как пень, и думаю: как же мне после этого с ним встречаться?..
— Давай сюда деньги! — Груня решительно протянула свою могучую руку. — Я не позволю, чтобы моя дочка голодала! Да и как это так — не взял? И не для него даем, а для дочери. Может, у них вскорости дите родится, потребуются пеле-ночки, кашка, молочко и все такое… Тут на одну стипендию не разгонишься… Зараз сама все устрою!
Сунула за пазуху свернутые сторублевки и, с упреком покосившись на мужа, ушла к дочери. Надеялась там застать Ивана. Груне хотелось запросто, как и полагается матери, на прощание по-говорить с ними и отдать деньги… Посреди книгинского двора плотники все еще возились с багажом. Они поставили «на попа» ящик, куда были вложены подрамники, и заколачивали последнюю доску. Груня прошла мимо: ее не интересовали ни плотники, ни этот ящик. Но чтобы узнать, дома ли Иван, остановилась и спросила:
— Хозяин в хате?
— Там одна хозяйка, — ответил тот пожилой плотник, у которого на шее курчавились волосы. —
Дочка твоя, Груня, готовится в дальнюю дорогу.
Комната опустела. На чертежных столах валялись куски бумаги, карандаши, поломанная линейка, пустые из-под клея бутылки, остатки куги и водорослей. Возле чемоданов, сиротливо поджав ноги, сидела Настенька. Подбежала к матери, обняла и, ткнувшись в грудь, заплакала. Мать не утешала. Сердцем понимала, что эти слезы не утешить, что родной дом покидать всегда жалко. «Ничего, ничего, поплачь и успокойся! — думала Груня, поглаживая дочернину голову. — И какая ты чудачная, Настенька!.. Когда дурашливую смелость свою выказывала и в загс не шла, то посмеивалась, а когда мужа послушалась — кинулась в слезы… Ну, ничего, после слез завсегда облегчение наступает». И тут Настенька, облизывая соленые, опухшие от слез губы, всхлипывая, чуть слышно сказала:
— Мамо, мамо, а у нас с Ваней скоро будет сынок или дочка…
— Есть приметы?
— Есть, мамо…
— Так чего плачешь, дура? Радоваться надобно! Это же какое счастье! Ваня знает? Ты ему сказала?
— Угу…
— Так вот что, доню… Перед тем, как придет время рожать, дашь мне депешу. Беспременно заявлюсь в Москву внука нянчить. — Обняла дочь, заглянула в ее покрасневшие, в слезах, глаза, вынула из-за пазухи деньги. — Доню, а вот и гостинчик твоему будущему первенцу. Для внука… От меня и от батька. Бери!
Настенька взяла деньги, пахнущие родным материнским теплом, и так ласково, с любовью во взгляде посмотрела на мать, как никогда еще на нее не смотрела.
XXII
Иван понимал, что Яков Матвеевич, предлагая деньги, имел самые добрые намерения и не хотел ни обидеть, ни оскорбить зятя. И если бы такую сумму предложил кто-то посторонний и предложил в долг, то Иван, не раздумывая, написал бы расписку. Принять же деньги от тестя, как принимают приданое или подачку, Иван не мог… Ему стало и неловко и обидно. А тут случилась новая неприятность. Проводив зятя до калитки, Яков Матвеевич сказал:
— Ваня, прошу тебя как родственника… Возьми те бумаги, что батько для тебя приготовил, и не читай их… Полежи в карман — и все. А приедешь в Москву, тогда и прочитаешь.
— Странно, — сказал Иван. — Или в тех бумагах есть какая-то важная тайна?
— Тайны нету, а небольшая заковырка имеется. — Яков Матвеевич помолчал, подумал. — Не написано в тех бумагах так, как помнишь, высказались журавлинцы, когда ты докладывал им о проекте…
— Что ж там написано?
— Все хорошее… только в общих чертах.
— Значит, «Гвардеец» не принимает мой проект? — в упор спросил Иван. — Так надо понимать, Яков Матвеевич?
— Не совсем так… Есть оттяжка, сказать, временная задержка. Мы и на партком этот вопрос выносили, а Иван Лукич умчался в район и своего добился. Позвонил мне Скуратов… Насильно, говорит, мил не будешь. Надо, говорит, чтобы председатель загорелся, а он не горит… Вот оно в чем суть. Да ты что на меня таким зверем смотришь? — Яков Матвеевич понизил голос. — Думаешь, мне радостно? И мне тошно, а что поделаешь? Что-то твой батя сделался сильно пугливым да осторожным. Раньше, помнится, таким не был… Тут, Иван, нужно действовать так: либо заменять твоего батю и принимать твой проект, либо Иван Лукич пусть остается на своем посту, а о новых Журавлях пока не думать…
— Отец же сам кричал на собрании: как жить?
— То, Ваня, были слова, а дела другие…
— Тогда его надо заменить?
— Делается это, Ваня, не так просто, — ответил Яков Матвеевич. — В один миг Ивана Лукича не заменишь… Так что мой тебе совет: бумаги возьми, они пригодятся тебе на экзамене. В них похвально написано о тебе и о твоем проекте. С батьком попрощайся по-хорошему, как и подобает сыну, и поезжайте себе с Настенькой. А прибудете на место, напишите, как устроитесь с жильем…
Иван не стал слушать дальше и вышел со двора. Шел к кирпичному зданию правления, а в душе гнездилась тоска, и не милы ему были ни выглянувшее из-за туч по-осеннему нежаркое солнце, ни пламеневший за мостом Егорлык. «Есть оттяжка… временная задержка, — думал он, поднимаясь по гулкой лестнице. — Какая задержка? Теперь-то мне понятно, почему мой батя сегодня был такой любезный и почему так торопился купить билеты на поезд. Даже Голощекова командировал на станцию, чтоб быстрее сына спровадить. Плотников прислал… «Есть оттяжка…» Да, смешно и грустно».