Сыновний бунт

Бабаевский Семен Петрович

Иван краснел и молчал. Не знал, что ответить. Тут была его оплошность. Для того чтобы журавлинцы думали, что он-то эту свою оплошность исправит, что архитектор знает, как быть с домашними животными, Иван стал что-то записывать в блокноте. Сам же думал: «Вот это тебе, Иван, экзамен, вот это защита диплома…»

Собрание шумело, один выступающий сменял другого… И пока журавлинцы с великим старанием обсудят диплом Ивана Книги; пока прошумят все речи — и длинные и короткие, и нужные и ненужные, и смешные и серьезные; пока люди выскажут свои мнения и сомнения, свои предложения и пожелания, — мы тем временем попробуем все же отыскать нашего Ивана Лукича. И если нам не удастся доставить сюда этого само- нравного усача,

то мы хоть посмотрим, чем же он занят в тот момент, когда в его дворе, можно сказать, решается судьба «Гвардейца».

Ни ехать в Грушовку, ни разыскивать Ивана Лукича в пивной или в чайной, к счастью, не пришлось. Он, оказывается, был тут, на собрании… Возвращался из Грушовки и еще на мосту заметил в своем дворе огни, похожие на зарево пожара. Вслух подумал: «Митингуют… Без меня обходятся. Вот оно, какая штука… А я, дурень, утешал себя, будто без меня люди и шагу ступить не смогут. А они ишь идут, и шаг-то какой… Ай, дурень старый! Ай, дурак малохольный!..»

— Иван Лукич, что вы такое шепчете? — спросила Ксения, выезжая на главную улицу.

— Молитву! — зло ответил Иван Лукич. — Притормози, Ксения!

Сказал Ксении, чтобы ехала в гараж, а сам, крадучись, прошел берегом Егорлыка и вскоре оказался в своем дворе. Скрываемый темнотой, Иван Лукич остановился возле сарайчика. Отсюда, через головы людей смотрел на развешанные по веранде чертежи, слушал, как Иван, показывая камышиной, рассказывал о том, какой будет трехкомнатная квартира. Ни одна душа не знала, сколько усилий стоило Ивану Лукичу вот так, затаив дыхание, стоять за сарайчиком. Сердце его то пронизывала острая боль, то одолевала тревога, то вдруг ему становилось радостно, и он готов был подойти к Ивану, обнять и сказать: молодец, Ваня! Действуй, сыну, действуй! И я и люди наши тебя поддержим! То возникало злое, недоброе желание стащить сына с веранды, а чертежи его разбросать по двору… Стоял, не двигался, крепился. Интересно было со стороны посмотреть, как проходит собрание без него, Ивана Лукича, хотелось послушать, что говорили колхозники, как они относились к проекту новых Журавлей… «А ничего, жилье может получиться подходящее, — думал Иван Лукич, слушая рассказ сына о трехкомнатной квартире. — Комнаты на первом и на втором этажах. Это хорошо… Умеет Иван квартирку соорудить, умеет! Все у него к месту: и эти шкафы, и кухня-столовая, и раздвижная стена. Все для пользы… Что значит архитектор!..» Мысленно ругал кумовьев из Птичьего. «Могут же, разбойники, провалиться в погребок. Старики, а ума нет. Вон подростки забор облепили и на крышу, чертенята, забрались, — сердито думал Иван Лукич. — А вам, старым людям, чего взбираться на погребок? Чужое, пусть рухнет — не жалко…»

Как ни занимали внимание Ивана Лукича два кума на погребке, и выкрики, что вспыхивали и там и тут, и смех, и шутки, что не утихали во дворе, он и здесь, за стенкой сарайчика, укрытый темнотой, думал о своей поездке к Скуратову… Могут спросить: неужели Иван Лукич не заливал водкой горе, а ездил к Скуратову и Григорий сказал Ивану неправду? Надо сказать, что Ивана Лукича потянуло к водке, но он сдержался и не на-Пился. Вот из-за этого собрания еще вчера он так поругался с Закамышным, что рюмка мерещилась у него перед очами. Приехав в Грушовку, чтобы повидаться со Скуратовым, Иван Лукич выпил в буфете рюмку водки, как он сам себе говорил, «исключительно для тонуса». И поехал к Скуратову на квартиру.

За военные годы Иван Лукич хорошо узнал своего командира; и теперь, казалось, он видел его насквозь и понимал с полуслова. Но в этот вечер Скуратов вдруг стал таким незнакомым и таким новым, что Иван Лукич удивился: может, это не тот, не фронтовой Скуратов, а какой-то новый, особенный. Работая десятый год в Грушовке, Скуратов впервые разозлился, обругал Ивана Лукича и назвал такими обидными словами, что их и упоминать не хотелось: назвал «размокшей

тряпкой». Садясь в машину и собираясь ехать в Журавли, Иван Лукич бурчал:

— Тряпка, да еще и размокшая? Вот до чего я дожил… И как это еще сказал: беда не в потолке, а в отставании… Чудно устроена жизнь. Надо было мне не являться к нему, а самому поразмыслить… С Яковом поругался и прилетел — балда!

— Кого вы ругаете, Иван Лукич? — спросила Ксения.

— Самого себя… Помалкивай и поддай газку!

И тут, за стеной сарайчика, Иван Лукич невольно повторял в памяти все, что сказал ему Скуратов. Иван Лукич рассказал секретарю о земных и небесных потолках, о которых говорил ему Нечитайлов.

— Знающие люди, Степан, уверяют, что у человека, как у мотора, есть незримый потолок. Такая черта, выше которой не подняться, хоть дух из тебя вон!

— Так может рассуждать не председатель колхоза, а мокрая тряпка! Потолками голову себе морочишь! Нашел лазеечку! Запомни, Иван: не было и нет никаких потолков… Все это выдумка твоего друга-летчика. Эта «теорийка» может завести далеко. Да и как ты мог подумать о каком-то потолке, здоровило эдакий! Выбрось все это из головы и забудь! Людские силы измеряются не той меркой! Человек может сделать все, что только пожелает… А ты уши развесил и поверил, что вот ты, Иван Лукич Книга, поднялся до определенной черты, а выше — ни шагу! Знаю, не потолок тебя испугал, а сын Иван. Явился ко мне и развел потолочную теорию… Стыдно, Иван, смотреть на тебя и говорить с тобой…

«Да, верно, Степан, приятного в нашем разговоре мало», — мысленно соглашался Иван Лукич, а сам прислушивался к гудевшему собранию. Кто-то кричал: «А что? Такая кровлюшка мне по душе!», «Крыша крышей, а какая высота жилища?», «Оппозиция голос подала!», «Тут что-то не то! Ежели Шустов одобряет…» Улыбнулся Иван Лукич, покрутил ус, подумал: «Это верно, Шустов зря одобрять не будет…» И уже слышал голос Ивана: «Потребуется примерно около тридцати двух миллионов рублей…» Снова улыбка спряталась в усах. «Ничего себе замахнулся! — думал Иван Лукич. — А вот где взять эти миллионы? На дороге они не валяются… Приехал и на чужие миллионы замахнулся? Кто ж тут, в «Гвардейце», хозяин? Я или мой сын?»

Иван Лукич как бы отходил от собрания и снова обращался к Скуратову. «Пойми меня, Степан, не как секретарь райкома, а как друг: и сын Иван и потолок меня не испугали. Сам хочу уйти и уступить дорогу молодым да прытким. Пусть шагают… Что ж тут плохого? Как у нас иногда получается? Какой-нибудь старик думает, что ему износу не будет. Из него, бедняги, песок сыплется, ему бы пора на пенсию, а он молодится да хорохорится. Как вцепился в должность еще в молодые годы, как прилепился к руководящей деятельности, так и держится за нее до самой могилы… А молодые силы застаиваются. Я так не хочу, Степан! Не знаю, может, и у меня, как ты говоришь, есть тот беспредельный полет, а только сам вижу: старею и сдаю. Вижу: не тот шаг, не тот! Душой, Степан, на других злобствую, завидки за душу хватают, вот в чем мое горе! Сдержанности лишился… С парторгом сцепился! Сколько годов жили мы с Закамышным душа в душу, а вчера сразились, да так, скажу тебе, чуть было за грудки не схватились… Как же мне после этого руководить? Как подниматься выше потолка?..»

«На второй этаж вы поднимаетесь по лестнице… Наверху две спальни и ванная…» Голос Ивана лез в голову и мешал думать. «Вот кто им зараз нужен — Иван, — подумал Иван Лукич. — Ишь как прислушиваются, каждое его слово так и ловят». И снова мысленно был у Скуратова. «Степан, поставь на мою должность моего сына-архитектора… А что? Тоже Иван и тоже Книга. Но журавлинцы на этой перемене выиграют. Книга у них получится поновее, да и написана она, по всему видно, поинтереснее… Так что отпусти меня, Степан…» — «А что? Такая кров-люшка мне по душе!», «Правильно, Ваня, что не позабыл про травку и про сурепку…»