Сыновья
Шрифт:
Прямо с собрания Анна Михайловна прибежала во двор, окоченелыми руками отворила калитку и, спотыкаясь в темноте о мерзлые комья навоза, пошла к корове.
— Красотка, где ты тут? Красотка? — шепотом позвала она, торопливо шаря по соломе возле яслей.
Мрак, холод и тишина окружали ее. Слышно было, как на насесте тревожно завозились куры.
— Батюшка, да где же корова-то? Нету коровы, нету… — испуганно пробормотала Анна Михайловна.
Ей вдруг показалось, что, пока
— Красотка?.. Матушка моя, радость единственная! — запричитала она.
И тут услышала где-то позади себя знакомый протяжный вздох и вслед за ним ровную, спокойную жвачку. Корова лежала в дальнем углу за навозным скатом, на голой земле.
— Ну, ты… разлеглась, барыня! Нашла место, — набросилась Анна Михайловна, утирая потный лоб рукавом шубы. — Завалишься, дура, поднимай тебя на веревках… Ну? — Она толкнула Красотку ладонью в шершавый, покрытый мерзлым навозом бок.
Обдавая теплым дыханием, корова медленно встала и пошла к яслям.
Продолжая ворчать, Анна Михайловна отыскала плетюху с кормом, приволокла ее к яслям. Накладывая щедрыми охапками сено, она нечаянно коснулась теплой, влажной коровьей морды. В лицо ее пахнуло дыханием, сладковатым, как парное молоко.
— Не отдам! — прошептала она, обнимая курчавую заиндевелую шею коровы. — Чем я ребят кормить буду?.. Не отдам!
Когда на следующий день за коровой пришел Савелий Федорович с мужиками, Анна Михайловна не пустила их во двор и пригрозила вилами.
А потом прибежали сыновья из школы и расходились, разругались, как взрослые.
— На всю школу опозорила нас! — кричал Мишка, швыряя книги на лавку. — Хоть глаз не показывай!
— Как так? — растерялась мать.
— «Ка-ак та-ак»… — передразнил Мишка. — Соображать надо. Ты думаешь, мы маленькие, ничего не понимаем? Да мы больше твоего понимаем, вот… Мы пионеры и должны пример показывать, сознательность.
— Плевала я на вашу сознательность. На нее коровы не купишь.
— Коровы тебе жалко, а нас не жалко? — спросил Ленька, строго, исподлобья глядя на мать.
— Да вы что на мать кричите, а?
Анна Михайловна побежала на кухню искать веревку.
— Мать учить? Ах вы… сопляки! Видать, я вам дёры давно не прописывала.
— Мы не кричим, — покорно, в один голос сказала сыновья.
— Только драться и умеешь, — прибавил Мишка. — Нет чтобы посоветоваться.
— С вами?.. Господи!
Веревка выпала из обмякших рук Анны Михайловны. Ей и в голову не приходила такая мысль.
Ребята стояли перед ней вихрастые, колючие, как ежи. Худой высокий Ленька, насупившись, грыз ногти. Курносый Мишка, выдвинувшись вперед, задорно поднял голову, словно собираясь запеть или засвистеть, и оглядывался на брата, как бы спрашивая — пора начинать или еще рано?
Анне Михайловне было смешно и досадно, и что-то приятное было во всей этой необычной ссоре. Ей вспомнился почему-то теленок, как он, вылизанный коровой, отогретый под голбцом, пробовал встать на ноги, падал, скользя копытцами, и снова вскидывал зад, пока не встал, качаясь, широко и косо раздвинув тонкие, непослушные ноги.
— Садитесь-ка за стол… советчики, — усмехаясь, сказала мать и отнесла веревку обратно на кухню.
За обедом Мишка отказался хлебать молоко и расплакался.
— Ну и дурак, — сказал Ленька, придвигая к себе блюдо. — Губа толще — брюхо тоньше. Молоко-то чем виновато?.. И слезами стену не прошибешь.
Мать ударила Леньку ложкой по лбу.
— О ком я хлопочу? Разве мне корова нужна?.. Что жрать будете?
И ушла на печь.
Мишка не унимался, сквозь слезы он приговаривал из спальни:
— Был бы жив… па-пка… по-оказал он тебе… как корову в колхоз… не от-давать.
Упоминание о муже вконец расстроило Анну Михайловну.
— А, пес вас задери! Ведите! — закричала она с печи.
У нее вырвалось это вгорячах, а сыновья уже одевались, поспешно и весело переговариваясь.
— Говорил я тебе, реветь надо, — шептал Мишка, насвистывая. — Ревом все возьмешь.
— Да нет же… Она сознательная, только с виду перечит. Старая, чего уж тут, — отвечал Ленька.
— Как бы нас Красотка не боднула. Рожищи-то у ней здоровенные. Разве взять веревку?.. — соображал Мишка, нахлобучивая по глаза шапку. — Слушай, отведем корову и пойдем шары гонять. Эге?
— Эге. А уроки — как стемнеет.
Ребята затопали по кухне.
— Куда? Не сметь! — Анна Михайловна слетела о печи и жестоко выпорола сыновей.
Все-таки Анна Михайловна свела корову и потом каждое утро бегала на скотный двор смотреть на нее и, как все бабы, ругалась с доярками, что они своих коров кормят клевером, а чужим одну яровицу валят и навоз не сгребают — удивительно, за что только им, вертушкам, будет колхоз добро платить.
Двор Савелия Федоровича, где стояли коровы, считался когда-то на селе самым большим. В навозницу распахивались со скрипом его широкие ворота с двух сторон. Здесь было так просторно, что — Анна Михайловна помнила — «на помочи» клали у Гущина навоз сразу на три телеги и возчики заворачивали и разъезжались на дворе, как на большой дороге. И свету было столько, что, кажется, урони иголку в солому — не затеряется, найдешь.
Теперь двор перегородили жердями вдоль и поперек, в узких закутках было набито по пять, по шесть коров. Теснясь к яслям, они до крови обдирали бока о сучки жердей, бодались и беспокойно мычали. Горы навоза намерзли у стен, и негде было как следует полежать коровам. Петр Елисеев приказал заткнуть оконца и подворотню омяльем для тепла. На дворе стало темно и вроде еще теснее.