Сыновья
Шрифт:
Произошло разделение села на согласных и несогласных с колхозом.
И дела пошли на поправку, и так быстро, что Анна Михайловна удивилась: как это никто не мог додуматься про то раньше…
Мужики и бабы с уважением говорили о Сталине, Анне Михайловне захотелось знать, каков он с виду, этот догадливый человек. Она слышала, что после смерти Ленина этот самый н абольший у коммунистов, вроде старшего. А старшие ей всегда представлялись важными, пожилыми, как и полагалось им быть, большебородыми людьми.
Ребята принесли
Потом она долго и молча стояла у портрета, сумрачная, строго поджав губы.
Ей показалось, портрет висит косо, — поправляя, она сняла его со стены и подошла к окну. Губы у нее дрогнули.
«Скажи на милость, бритый… как мой Леша», — невольно подумала она, просветлев лицом.
Сходства, конечно, никакого не было, но то, что Сталин был бритый, Анне Михайловне понравилось.
— Вот только усы черные… У моего Леши посветлей были… Поди, женатый и ребят имеет… А не старый, — сказала она вслух.
Весной вернулись в колхоз двенадцать хозяйств.
Их принимали на общем собрании, затянувшемся за полночь.
Много было смеху и шуток, много было сказано и хороших слов. Анна Михайловна наблюдала за Николаем Семеновым, и по тому, как он сосредоточенно-оживленный, потряхивая огненной шапкой волос, громко и весело говорил на собрании, как охотно отвечали ему на шутки мужики и бабы и, главное, по тому, как выходили к столу разопревшие и красные, точно из бани, беглецы и, робея, запинаясь, просили сызнова принять их в колхоз, — она поняла: колхозное дело стало нерушимым. И это согласие, царившее на собрании, это веселье людей были ей приятны.
Анна Михайловна сидела с Дарьей Семеновой и Ольгой Елисеевой на полетной передней скамье, с краю, и, когда надо было голосовать, поднимала вместе с другими руку. Она чувствовала себя равной в этой большой семье. В старое время, на сельских сходках, ее голос ничего не значил. Анна Михайловна всегда стояла позади, и на нее никто не обращал внимания. Все дела решали справные богатые хозяева, не спрашивая, согласна она с ними или не согласна. Теперь Семенов начинал подсчитывать голоса с Анны Михайловны. От нее, равно как и от других членов колхоза, зависело: принять или не принять в колхоз Авдотью Куприяниху, кривого Антона Кузнеца, сеять или не сеять лен, покупать или не покупать племенного быка в колхозное стадо. Она сняла шубу, полушалок и простоволосая, как дома, сидела на собрании, думала, слушала выступавших, сама говорила одно-другое слово и при голосовании поступала так, как считала правильным.
Когда встал вопрос о расширении посева и контрактации льна — брагинского, того самого, что был чуть ли не по пазухи мужикам и серебрист, как седина, — и собрание заспорило, Анна Михайловна первая поддержала правление.
— Да что ж, в самом деле, бабы, чего бояться? — сказала она решительно. — Не земля родит, а руки.
— Правильно, — подтвердил
Никодим постучал ногтем по берестяной тавлинке и рассмеялся:
— Семенов, пиши Стукову в ударницы. Вишь, напрашивается. Любота!
— А что же? — рассердилась Анна Михайловна, даже встала со скамьи. — Мужики ударничают, а бабам доли нет?
— Бабу они ни во что не ставят. А без бабы повесма льна не обиходить… Верно! Крой их, Михайловна! — возбужденно поддержали Дарья Семенова и Ольга Елисеева.
На душе у Анны Михайловны было легко. Сыновья ее смеялись в кути. Там, примостившись у печи, дед Панкрат загадывал ребятам загадки:
— Били меня, колотили, во все чины производили, а опосля… на престол с царем посадили. Э?
— Опоздал, дед, царя теперь нет.
— Ну, нет, так нет, — миролюбиво согласился старик. — Слушайте, воробышки, другую загадку…
Одно смущало Анну Михайловну — ранние сроки сева, назначенные правлением. В округе ни один колхоз еще не выходил в поле, поджидая тепла. Справедливо толковал народ, что от спешки не будет добра. Беда, как ударят утренники, пропадет подчистую лен. А председателю, знать, и горюшка мало. Известно, ему бы только перед районом выхвалиться: вот, дескать, какие мы — отсеялись раньше всех.
Перед самым собранием разговаривала Анна Михайловна с завхозом, поделилась своими опасениями.
Савелий Федорович развел руками:
— Мое дело маленькое: принять, отпустить… что прикажут. Елисеев нашего председателя подбил. Он ведь любитель известный… на чужом горбу опыты делать… А с Николая Ивановича что спрашивать? Не крестьянствовал, как бобыль. Ну и оставит нас всех осенью… бобылями.
В самом деле, что мог знать Семенов, сроду не сеявший льна! Другое дело — Савелий Федорович, у него прежде в хозяйстве всегда был самый лучший лен.
— Так что же молчишь… ты?! — воскликнула, похолодев, Анна Михайловна.
Скосив глаза, Гущин с обидой ответил:
— Рот зажат.
И верно, на собрании он ни слова не сказал против. Бабы и мужики ругались, споря с председателем и бригадиром, а Гущин, пристроившись на краешке стола, знай себе, пощелкивает на счетах.
— Мы за себя не боимся, Коля, — сердито сказала Анна Михайловна напоследок. — Мы справимся… Вот только ра… рановато, кажись. Послушайся народа. Всякое семя, как говорится, знает свое время.
— Стара пословица, Михайловна. У меня на сегодняшний день поновей есть: ранний сев к позднему в закрома не ходит, — весело и твердо сказал Семенов.
Наутро, чуть свет, вышли сеять лен.
Поля, овраги и перелески еще дремали в тумане, как под одеялом. За рекой, в синих елках, бормотали и чуфыкали тетерева. В зеленоватом высоком небе плыли льдинами белые облака.
Из-под ног Анны Михайловны вырвался жаворонок. Ступеньчато, как по невидимой лестнице, поднялся он в вышину и запел. Ей казалось, что жаворонок добежал до льдины-облака и купается в зеленой небесной затопи.