Сыновья
Шрифт:
— Выходи, у кого ножка легкая!
— Была легкая, да укатали Сивку крутые горки…
— Топни, топни в новой избе, — подзадоривал Петр Елисеев Анну Михайловну. — Не бойся, пол не проломишь… Катерина, Костя, молодожены, а вы что же?
Как всегда, первым плясать никто не решался, стеснялись. Даже Никодим, нахваставшись, прилип к табуретке и лишь притопывал здоровой ногой под столом. Но пляска была нужна, это чувствовали и желали все, и Николай Семенов, бросив недокуренную папиросу, поднялся из-за стола.
— Разучились? — спросил он насмешливо. — Могу напомнить маленько… Ре-же, Миша!
Высокий и ладный, прошел он к гармонисту, постоял, словно подумал, и, взмахнув руками, как крыльями, неслышно полетел по избе.
— Bo-на! Знай нашего председателя… везде передом! — восхищенно прохрипел Никодим, ерзая на табуретке.
Николай подлетел к Анне Михайловне и, не спуская с нее светлых смеющихся глаз, топнул, закинул руки за спину и отступил зазывной чечеткой.
— Ну, держись!
Анна Михайловна сорвала с головы платок, для чего-то вытерла губы, махнула платком и пошла, как умела, по кругу.
— Покажь, покажь ему!
— Не ударь лицом в грязь, Михайловна!
Николай пустился вприсядку.
Еще не кончила плясать первая пара, как грохнул табуреткой Никодим. Прибаутничая, он завертелся на больной ноге, выделывая здоровой замысловатые коленца.
— Бабоньки, молодочки, неужто старику поддадитеся? — закричал он.
— Как бы не так, — сказала Катерина и, шумя шелковой юбкой, смело вошла в круг.
Дарья и Ольга снисходительно рассмеялись. Нет уж, не ей плясать, мужиковатой, деревянной, как ступа, молодухе.
Никодим захромал к ней, игриво обнял за широкую талию. Катерина отвела его руку, не спеша оправила платье и ударила в ладоши. Все увидели, как затрепетали ее угловатые, вдруг ставшие мягко-круглыми плечи. Точно отделившись от пола, завертелось упругое, сильное тело Катерины.
— Царь-баба… ух! — тихо выругался Петр Елисеев и переступил занывшими ногами.
Уже давно Никодим отступил к стене, затихли ошеломленные гости, давно Костя Шаров ревниво следил за женой. Михаил перебрал все плясовые мотивы, однако пальцы его никак не успевали за темпом танца. Но вот Катерина выпрямилась, точно скинула ношу, и, замедляя движения в такт музыке, бережно понесла по кругу свое полное, сытое счастьем тело. И сразу, будто застыдившись, убежала за стол, под восторженные хлопки и крики «браво». Она подсела к мужу, а тот, сердясь на что-то, отодвинулся.
— Полно, глупый, — смеясь, сказала ему Катерина, обмахиваясь платком, глубоко и часто дыша.
Потом пели хором песни, старинные, которые Анна Михайловна очень любила.
Никодим, пригорюнившись, сипло затянул:
Бережочек зыблется, Да песочек сыплется, Ледочек ломится, Добры коне тонут, Молодцы томятся: — Ой ты, боже, боже! Сотворил ты, боже, Да небо и землю, Сотвори ты, боже, Весновую службу.Гости подхватили широкую, как Волга, заунывную бурлацкую песню:
Не давай ты, боже, Зимовые службы. Зимовая служба — Молодцам кручинно Да сердцу надсадно… Ой, ты дай же, боже, Весновую службу. Весновая служба — Молодцам веселье, Сердцу утеха…Анна Михайловна тихонько подтягивала и видела, как сыновья непонимающе таращатся на гостей. Михаил пробовал вторить на басах, но вскоре бросил. «Горя не хлебнули, оттого и песня им чужая… И хорошо это, хорошо», — думала мать. А песня все лилась и лилась, печаль ее сменилась удалью. Никодим, вскочив, размахивал вилкой, и, послушные ее властным, стремительным взлетам, гости рванули:
И возьмемте, братцы, Яровы весельца, А сядемте, братцы, В ветляны стружочки Да грянемте, братцы, Ой, да вниз по Волге!Долгое время Анне Михайловне было как-то не по себе в новом доме. Слов нет, изба вышла светлая, просторная, есть где разойтись веником и мокрой тряпкой. Спина уставала у Анны Михайловны, когда приходилось подметать пол. Но все же необжитой дом казался ей неприветливым и холодным.
— Как в сарае, прости господи, — огорченно говорила она. — Дров не напасешь… замерзнем зимой.
Купили и поставили круглую железную печь, обложили избу снаружи соломой и мохом — заметно потеплело, но дом от того не стал приветливее. Главное — он был пустынен. Домашний скарб Анны Михайловны, наполнявший старую избушку и всем своим незатейливым, поношенным видом как-то соответствовавший ей, здесь, на просторе, выглядел убого.
В девять окон врывался свет в избу. И сразу стало видно, что комод облысел и стекла в горке выбиты, что кровать — деревянная и с клопиными неотмываемыми пятнами, что стол исскоблен до ям и один-одинешенек на горницу, спальню и кухню, зеркало мало, засижено мухами и кособочит человека. Не хватало скамей, плошек с цветами, не было занавесок на окна, пикейного покрывала на кровать и многого другого. В довершение всего, как ни остерегалась Анна Михайловна, занесла из старой избы тараканов.
— Видно, не нам в хороших домах жить. Кишка тонка, — жаловалась она сыновьям. — Послушалась я вас, старая дура, выстроила амбарище, а теперь хоть плачь. С улицы посмотреть — будто и путные люди живут, а взойдешь… срам.
— Не все сразу, мама, — рассудительно отвечал Алексей. — Наживем добра.
— Скорей умрешь, чем наживешь.
— А по мне и так хорошо, — смеялся Михаил, наигрывая на баяне. — Был бы чаишко с молочишком… да с потолка не капало.
Мать пригрозила:
— Вот продам твою музыку и куплю кровать с серебряными шишками. Небось запоешь тогда у меня.
— Повешусь… Ах, Михайловна, ничего ты не понимаешь! Да мой баян, можно сказать, весь твой дворец украшает. Как раздвину мехи под окошком — и цветов не надо.