Сыновья
Шрифт:
— Пока ни одного.
— Что ты говоришь? Гм-м… Слушай, а кто это в вашей бригаде целый день трактор заводил, не знаешь? — вкрадчиво спрашивал Михаил, весело жмурясь. — Будто бы вертел, вертел, живот надорвал, а машинка ни тпру ни ну… Вызвали механика, прикатил тот вечером на велосипеде. «В чем дело?» — «Трактор сломался…» Осмотрел механик — все в порядке. Что за оказия? Потом глянул случайно в радиатор, а там… воды нет. Знакомая история?
— Выдумывай… — бормотал Алексей, посапывая и краснея. — И вовсе не так дело было.
— А похоже? — не унимался Михаил, покатываясь со смеху.
Анна Михайловна, усмехаясь, качала головой. Алексей взглядывал на мать, хмурился и ворчал:
— Ладно, ладно… Расскажи-ка, главбух, много ли ты нащелкал?
— Десять лет строгой изоляции.
— Не смей так говорить, — сердито обрывала мать. — Болтай, да меру знай. Еще неизвестно, что ревизия покажет.
Ревизия, назначенная Семеновым, много попортила крови Анне Михайловне. Савелий Федорович притащил в избу корзинищу бумаг и каждый вечер приходил с Андреем Блиновым к Михаилу. Они раскладывали бумаги по лавкам, на полу — прямо ни пройти, ни сесть, считали и пересчитывали, стучали на счетах до поздней ночи, не давая спать.
Квитанции и ведомости за первый год сходились как быть следует. Задержалась ревизия на документах второго и третьего годов. Но, видать, по пустякам, потому что Савелий Федорович был ласков и весел. Скосив острые глаза, царапая стриженый затылок, он подшучивал, что не миновать ему казенных харчей, насчитает Мишутка утруски и усушки годков на пять с гаком. Придется на старости лет на курорт заглянуть, уж если не в Крым, так в Нарым обязательно. Видать, не пожалеет… будущего родственника.
— Дадим, дадим путевочку, папаша, не волнуйтесь, — в тон ему отвечал Михаил, копаясь в пыльных выцветших бумагах. — Международный вагон прямого сообщения… с решеткой. — Он придвигал к себе поближе лампу, рассматривая квитанции. — Кто же денежные документы простым карандашом пишет?
— На морозе, Миша, чернила стынут. Закон природы.
— А химическим?
— Под рукой не было.
— А резинка, по закону природы, всегда под рукой?
Савелий Федорович таращил круглые, переставшие косить глаза. Он улыбнулся кротко, непонимающе.
— Какая резинка?
Михаил, насвистывая, разглядывал квитанции на свет, потом передавал Андрею Блинову.
— Бумажка протерлась, — нерешительно говорил тот.
Щурясь, Михаил поправлял:
— Протерли.
С лица Савелия Федоровича сползала улыбка, зрачки сбегались к переносью. Высоко, так знакомо Анне Михайловне, вскидывал Гущин голову.
— Ты, парень, говори, да не заговаривайся, — строго напоминал он. — Может, я где пуд-другой недовесил или перевесил, с кем не бывает греха… Но чтоб копейку… Ты эти штучки брось!
— Есть бросить эти штучки, — откликался, посмеиваясь, Михаил, прятал квитанцию в свой хромовый портфель и защелкивал замок.
А Савелий Федорович еще выше поднимал белобрысую голову и, заложив руки за спину, расхаживал по избе петухом. Анна Михайловна с печи смотрела, как шевелятся и сжимаются за спиной Гущина коротышки-пальцы, как косят и ничего не видят его бычьи, налитые кровью глаза, судорожно дергается верхняя, презрительно оттопыренная губа, обнажая редкие крупные зубы.
«Как у лошади…» — с неприязнью думает Анна Михайловна, и ею овладевает непонятное враждебное чувство к Гущину. Ей кажется, что давно это чувство жило в ее сердце. Анна Михайловна подавляла его, а оно росло, и вот нет больше терпения, оно поднимает ее с печи, заставляет говорить. Она открывает рот, но слов нет, одна злоба. И она кричит другое, совсем другое, и не Гущину, а сыну:
— У меня не контора… Идите в правление и торчите там хоть до утра… Третью ночь без сна. Убирайтесь!.. Пылищи от ваших бумаг — дышать нечем.
Так и прогнала из избы. Перебралась ревизия в правление. Было это в субботу.
А в воскресенье вечером шла Анна Михайловна на гулянку посмотреть на сыновей и видела, как шлялся по-за гумнами в сумерках горбатый такой человек. Он показался ей знакомым или похожим на кого-то, но она никак не могла припомнить на кого. А потом она забыла про горбатого — не до того было, — загуляли ее ребята по-настоящему, молодцами, и она торопилась посмотреть.
Гулянка была на спортивной площадке, у школы. Окруженные бабами и ребятишками, расхаживали по площадке принаряженные девушки и, взявшись за руки, пели песни. И звонче всех, приятнее всех выделялся голос Насти Семеновой. Парни стояли поодаль, возле гармониста. Анна Михайловна постеснялась сразу посмотреть туда, но она чувствовала — сыновья ее там. Она подошла к бабам, поздоровалась, бабы потеснились, и она стала смотреть и слушать девушек.
Настя была в красном шелковом платье, как цветок. Лизутка Гущина — в белом кисейном, надетом на розовый чехол, обе в носочках и туфельках-лодочках. К Насте шло все: и складочки на груди, и рукава модными пузырями, и клетчатые носочки на смуглых ногах, и крохотные туфельки под цвет платья. Она первая поклонилась Анне Михайловне, а Лизутка только оглянулась. И кисея на той висела как на доске, бант сзади приляпан. Такой голенастой, длинноногой не носочки носить и лодочки, а русские сапоги с портянками. Анна Михайловна отвернулась.
Заиграла гармонь, парни, докуривая папиросы, медленно, как бы неохотно, потянулись к девушкам приглашать на танцы. И тут Анна Михайловна увидела сыновей и чуть со стыда не сгорела: «Не переоделись… Ах, бесстыдники!»
Действительно, Михаил был в будничной майке, заправленной в брюки, и тапочках на босую ногу. Алексей — в косоворотке, простых сапогах и кожанке внакидку.
«Вот снаряжай их… А они на первое свое гулянье как на работу вышли. Еще люди добрые подумают, что и надеть нечего… Срам, срам!» — гневалась мать, хотела от стыда уйти, но гармонист заиграл, и она осталась.
Все, все было не так, как она желала и представляла себе. Парни не ударили каблуками, не хлопнули в ладоши, не закружили девчат. Они медленно протянули им руки и, прямые, неловкие, точно связанные, не сгибая в коленях ног, зашагали по площадке журавлями.
— Это что же… танец такой? — шепотом спросила Анна Михайловна у баб.
— Заграничный… Ш-ш-ш!
— Заграница! — фыркнула Анна Михайловна. — Гармонь воет, а они, что землемеры, аршинами землю меряют. Велика охота!